Олег Раин - Человек дейтерия

— А как у нас в больших городах болеют! — подлила масла в огонь мама. — Эпидемия за эпидемией. А если еще выброс какой на заводах…

— Это да! С выбросами у нас не заржавеет… — отец громыхнул кружкой. И, само собой, полились воспоминания — о том, как раньше было светло и славно, как стало теперь тяжело и мерзко. Сколько рыбы водилось в чистой речной воде и сколько сегодня этих рек умерло и высохло. Степа не кивал и не поддакивал, просто сидел и слушал. Как-то у него это тоже легко получалось. Сам Гриша слушать просто так не умел — либо глуповато улыбался, либо начинал подергивать головой в такт словам. То есть как бы принимал в разговоре посильное участие, хотя чаще всего именно такой отклик рассказчиков раздражал. Вот и отец по-своему реагировал на кивки сына, с городов и природы перекинувшись на молодое поколение, которое «только и знает, что за компьютером штаны протирать да пиво сосать. Ни уроков не делают, ни о будущем не думают…».

— А давайте я буду к вам приходить, — неожиданно предложил Степан. — Станем с Григорием о будущем думать, уроки вместе учить.

— Да он их по семь часов может делать!

— По семь, конечно, многовато, — хмыкнул Степа. — Да и мне нельзя — работаю. Так что придется управляться быстрее.

— Вот это дело! — отец шлепнул Григория по спине. — Смотри и учись, как другие живут. Не прохлаждаются, не скучают, а по-настоящему вгрызаются в жизнь.

— Скучать мы точно не будем, — Степан снова подмигнул Грише. — Может, и я у него кое-чему научусь. Особенно после такого борща…

И снова возобновились странные разговоры. Про жизнь, про работу, про спорт, которым «оболтусу Гришке» давно бы не мешало заняться.

«Оболтус Гришка» смотрел в окно на сгущающиеся сумерки и катал в ладонях хлебный мякиш. В другой раз от отца давно бы прилетела затрещина. За непочтение к хлебу, за рассеянность. Однако сегодня можно было все. Ну или, скажем, почти все. И пальцы бездумно лепили, создавая обычную нелепицу. Нечто похожее на то, что когда-то получилось из куска глины. Уродец с плоским лицом истукана, с огромным носярой и развесистыми ушами. Гриша глядел на него с жалостью. Уродец очень походил на всю его прежнюю жизнь. Вроде была, а вроде и не было. И воду пил, как все, и воздухом дышал нормальным, да только как-то безрезультатно. Если бы не клуб художников, не сегодняшняя встреча со Степой, может, никогда и не узнал бы ничего о себе и о жизни…

Словно решившись на что-то, Гриша сунул хлебное пугало в рот, торопливо разжевал. Все! Хорэ! С прошлым следовало расставаться именно таким образом. Начиналась новая эра и новая эпоха.

Сказать по правде, Гриша смутно понимал, чем именно ему придется заниматься в означенной эпохе, но почему-то был уверен, что в новом летоисчислении все пойдет по-иному: по суперским правилам и суперским законам. А главное, найдется пятачок и для него — маленького человечка, объявившего войну своей малости. И чертова шапка-невидимка наконец-то испарится-исчезнет. Гришку увидят окружающие, и сам он сумеет, наконец, разглядеть себя. Может, даже поймет в итоге, кто же он есть в действительности.

В студию на этот раз Гриша спешил, как на праздник. Может, потому, что не один шел, а со Степой. По этой же самой причине он впервые ничего не боялся, даже почти не озирался по сторонам. По пути снова останавливались там и тут, смотрели на снег, пытались воображать невидимое. У Степы попытки с прищуром по-прежнему никак не получались, и Гриша искренне огорчался.

Зато Альберт Игнатьевич свой профессионализм продемонстрировал с блеском и в рисунках ребят разобрался играючи. При этом очень расхвалил Степкин кактус, настоятельно посоветовав поиграть с цветом.

— Можно гуашью попробовать, — рассуждал он вслух, но лишнего, пожалуй, наклубишь. Вот акварель, если осторожно, даст тот самый теневой эффект. Получишь маленькую сказку.

— А если акрил в два или три слоя? — предложил Степан. — Сначала, скажем, серебро, потом охра, а за ней зеленый. Потом, когда подсохнет, подцарапывать металлической щеткой на разную глубину. Такие махонькие царапинки, сквозь которые будут высвечиваться то один слой, то другой.

Альберт Игнатьевич уважительно покачал головой.

— Идея славная, но трудно выполнимая. Одно неверное движение, и все испортишь. Да и бумага — все-таки не холст…

А вот Гришке неожиданно вместо похвалы перепало на орехи.

— Фотографии… — руководитель студии, морщась, перебирал принесенные рисунки, небрежно откладывал в сторону. — И это… И это…

Карибского монстра, кота Базилио, распахнувшего пасть тираннозавра он даже не стал толком рассматривать. На морском пейзаже задержался чуть дольше.

— Волна хороша, но сама по себе она ничто. Идея нужна, а не блеклый островок…

Гришке стало совсем обидно. И не утешало даже осторожное Степино похлопывание по спине. Кто знал, что получится такой облом! Да и сам Гришка хорош — расслабился, успокоился! Решил, что уже в мэтры пробился. И главное — чем не понравились рисунки? Похоже ведь получилось! Вполне приличный островок, пальмы кокосовые, орехи с симпатичной бахромой. И котяра точь-в-точь из мультика. Разве что за поясом — маузер и кастет в виде амулета на шее. Но все равно за версту видно — тот еще котяра. Или взять тираннозавра, — разве не страшенный вышел зверюга? Гриша над чешуей особенно тщательно поработал, вон какая блестящая получилась! — и дыхание с огоньком изобразил, — красава, а не чудо-юдо! Степа полчаса охал да ахал, просил подарить для сестренок. Гриша самодовольно пообещал. А вот Альберт Игнатьевич только горестно вздохнул.

— Это все?

— Нет, вот еще один… — Степа нерешительно протянул рисунок со своим изображением. Листок они немного помяли, когда спорили про фас и профиль. Еще и уголок оторвали, — оттого не стали показывать. То есть Степа забрал рисунок себе, собираясь наклеить на картон и дома отреставрировать. Ну а Грише было вроде и не жаль. Тот же тираннозавр, по его мнению, смотрелся куда более круто. А вот теперь пошли иные оценки, и он окончательно поджался. Совсем как в ту минуту, когда перепугался за Степу перед отцом. Потому что понял, что страшно, когда бьют тебя, но еще страшнее, когда при тебе обижают другого. Теперь же был не страх, а что-то другое. Наверное, стыд за свою недавнюю самоуверенность.

— Та-ак… — протянул Альберт Игнатьевич, и изучившие его интонации студийцы по-гусиному завытягивали шеи. — Наконец-то! Я уж думал, не найду ничего. Что это?

— Ну… Мы помяли его маленько… — пролепетал Гриша.

— Охохонюшки мне с вами. — Альберт Игнатьевич покачал головой, и Гриша понял, что руководитель студии совсем даже не сердится. Тонкие и неожиданно сильные пальцы взяли его за локоть, притянули ближе.