Евгений Наумов - Загадка острова Раутана

— Да ведь был уже такой фильм! — вытаращил глаза Дрововоз.

— И не один, — вставил Василек. — Черно-белый и цветной.

— Это художественные! — огрызнулся Ленька. — Мы же не снимаем художественные. А нужно найти остров сокровищ…

— Где ты его найдешь?

— Мало ли где… Есть такие острова.

— Нет таких островов, — авторитетно заявил я, постукивая пальцем по книге. — Был один, и на том уже сокровищ тю-тю…

— А я тебе говорю, есть! — крикнул Ленька.

— Нет!

— Есть! — Ленька придвинулся ко мне и угрожающе засопел.

— Мальчики, не петушитесь, — пропела Светка. В ее голосе было столько превосходства, что я действительно почувствовал себя петухом. — Разговаривайте спокойно. Итак, Ленечка, что ты предлагаешь?

Ленька тоже остыл и заговорил тише.

— Острова сокровищ открывают и в наше время. Я по телевизору видел такую передачу, точно, точно! И вообще, сокровища чаще всего прятали на островах. Положение клочка суши, окруженного водой…

Он опять перешел на научный язык и прочитал целую лекцию. По его словам выходило, что любой остров битком набит сокровищами. Копни в любом месте — и обязательно найдешь мешок, набитый золотом, сундук или на худой конец горшок. Он говорил уверенно, словно сам открыл не один остров сокровищ, совал всем в доказательство свою потертую записную книжку с неразборчивыми каракулями, и мы вдруг поверили ему.

— А ведь он прав! — хрипло сказал Дрововоз. — Надо раздобыть лодку…

— Моторную, — уточнил деловито Василек.

— Хорошо бы на подводных крыльях, — мечтательно добавила Светка.

— И будем искать такой остров, — победоносно закончил Ленька.

Правда, мне не хотелось мириться с поражением, и я спросил:

— У тебя хоть один остров на примете есть?

Ленька отвел глаза в сторону.

— Вообще-то есть… этот… как его… Врунгеля.

— Врангеля! — покатился я со смеху. — Географ! Сам ты Врунгель!

Ленька сник. Поражение его было полное. Спорить со мной он не смел — в географии я был дока. После того как я исправил «двойку», я так увлекся этой наукой, что изучил ее от корки до корки, никто не мог со мной тягаться, даже отличница Тоня Шевырева.

Мне стало жалко Леньку, и я сказал:

— Да… знать бы, где такой остров, — я взглянул на книгу и продолжал: — Если бы в один прекрасный день открылась дверь и вошел старый просоленный пират Билли Боне, знающий тайну острова сокровищ…

Открылась дверь, и вошел Ксаныч. Вид у него был озабоченный.

— Тут такая новость. Приехал журналист, который про нас в газетах писал… в общем, вы его знаете.

— Знаем! — нестройно ответили мы и переглянулись.

— Еще что-то про нас напишет? — испуганно спросил Василек.

— А ты славы боишься? — поддел его Ксаныч. Василек потупился.

— Ничего я не боюсь… А только дразнятся потом.

В одной газете про Василька было написано, что у него «ясные голубые глаза», и девчонки стали называть его «голубоглазенький».

— Крепись, — Ксаныч похлопал его по плечу. — Испытание славой не все выдерживают.

Тут вошел журналист. Мы сначала не узнали его, потому что он весь зарос бородой. Но он объяснил, что приехал из Арктики, а там все отпускают бороды, чтобы теплее было.

И он попросил слова.

Прошло два года, и герои мои повзрослели.

Увидел я их и не узнал. Батюшки! Как растут сейчас дети! Не то что в наше время. Помню, я уже закончил седьмой класс и каждый день украдкой становился к косяку двери, на котором чернели едва заметные карандашные черточки. Чернели густо, слипались друг с другом, никак не желали вытягиваться вверх размашистой лесенкой. «Нет, никогда я не вырасту большим!» — с отчаянием думал я.

Летом в детском доме начался ремонт, и все мои черточки закрасил маляр дядя Терентий…

А потом я поступил в мореходное училище, и на первом же построении меня поставили на «шкентель», на левый фланг… Какой же ты маленький, пятнадцатилетний капитан!

Все мы тогда, в послевоенное время, росли плохо.

А мои герои? Гляжу я на них — и не нагляжусь.

Эдька Галкин вытянулся почти с меня ростом. Карие глаза, затененные пушистыми ресницами, глядят пытливо. А голос, голос уже ломается, и в нем прорезаются басовые нотки.

Ленька Пузенко отпустил чуть ли не до плеч волосы — мягкие, русые, слегка выгоревшие от яркого весеннего солнца. И глаза у него весенние — светло-серые, почти синие. Киноартист! Киноартист Олег Видов! Он и похож на него.

Дрововоз… Куда делся тот вечно жующий, сонный увалень? Правда, в его фигуре еще сохранилась какая-то округлость, да и в лице тоже, но плечи… На эти плечи можно взгромоздить шкаф! И — послушайте! — что-то такое пробивается над его верхней губой! Усики! Разрази меня гром — у Дрововоза завелись усики! Уж не отращивает ли он их специально? Может, бреет отцовской бритвой… На мой вопрошающий взгляд Степа ответил ясным и спокойным взором уверенного в себе человека.

Василек… Маленький ты мой «шкет»! Кто же посмеет сейчас тебя так называть? Хоть и по-прежнему ты меньше всех, но, пожалуй, уже перерос того «пятнадцатилетнего капитана», который… Худощавый, быстроглазый, с белозубой улыбкой, то и дело освещающей загорелое лицо. Руки его не могут даже секунду побыть спокойными: что-то теребят, перебирают, трогают. Ученые назвали бы это жаждой познания мира.

Све… Нет, нельзя сказать «Светка». Светлана? Слишком официально. Как же назвать эту девочку с серыми, чуть диковатыми глазами, опушенными густыми (гуще, чем у Эдьки!) ресницами? Тоненькая, угловатая… но в этой угловатости чувствуется неуловимая грация: движения нарочито ленивые, будто она делает кому-то одолжение.

«Ишь, какая самоуверенная!» — подумал я.

Не зря ее раньше называли задирой. Но тогда она была задирой от неуверенности. А сейчас чувствовалось, что спуску никому не даст. И в отношении ребят к ней сквозило уважение.

Только Ксаныч остался все тот же: невысокий, стройный, подтянутый. Лицо стало еще суше и строже, но доброта и мягкость, светившиеся в глазах, так противоречили этой напускной строгости! Милый Ксаныч! И как только ты управляешься с этими неугомонами? Каждому объясни, расскажи, растолкуй, покажи… В дождь ли, в мороз отправляешься ты с этими сорванцами на съемки. А поздно вечером, когда ноют косточки от усталости и ты расположишься в мягком кресле отдохнуть после хлопотного дня — книжку любимую почитать или телевизор посмотреть, — вдруг звонок, стук в дверь, и целая орава вваливается: шапки набекрень, пальто расстегнуты, щеки и глаза горят.

— Ксаныч! А что мы придумали, Ксаныч!

И — прости-прощай книжка, телевизор! Безропотная жена Ксаныча Нина Ивановна, улыбаясь, ставит самовар, блюдо с пирожками, все рассаживаются вокруг стола, начинается шум, гам, спор. Но разве променяешь ты эти беспокойные минуты на какие-нибудь другие? Ведь ты счастлив, счастлив именно тем, что идут они со своими «придумками» к тебе, только к тебе.