Борис Лапин - Серебряный остров

— Так и оставили?

— Нет, похоронили. И камень сверху положили.

Вот это молодцы! Неважно кто, важно, что человек.

Он хотел сразу же «сделать сообщение», но едва они вошли, в избушку, Рудик выпалил:

— Смотрите, что мы нашли!

В углу стояло семь винтовок, настоящие, внушительные, с примкнутыми трехгранными. штыками. Все металлические части винтовок проржавели, зато деревянные выглядели как новенькие: гладкий приклад, отполированное чьими-то руками ложе.

— Вот это да! Где были?

— Под полом. Рудик сдвинул половицу…

— А больше там ничего нет?

— А еще чугунок, — сообщил Рудик. — Глядите, какой вместительный. Принимай, товарищ кок!

— Спасибо. На ваши аппетиты в самый раз, — сдержанно отозвалась Валюха. — Было бы что варить.

— Хотя это и экспонат, мы с Рудиком решили использовать его под суп. Конечно, если директор музея не возражает.

— Не возражаю. А знаете, одну винтовку мы все-таки прихватим. Я вот думаю: есть пулемет, есть винтовки, должны же быть патроны! Даже если запасы кончились, хоть немного они обязательно оставили бы. Для обороны.

— Будем искать, — ответил Рудик. — Времени у нас вдоволь.

Патронов они все же не нашли. Зато нашли другое. Видно, это был день — счастливых находок. А о своем открытии Санька так и не «сделал сообщения». Не довелось.

После обеда ребята собрались драть дранку. Санька с Рудиком залезли на чердак, чтобы определить, где подсыпать земли на потолок, где подновить крышу. Цырен с топором в руках стоял внизу. В полумраке чердака Санька то и дело натыкался на какие-то трухлявые жерди, ноги тонули в мусоре.

— Давай-ка сбросим этот хлам, — предложил Рудик, — иначе никакой работы не будет.

И слеги, чурбачки, сгнившие мотки веревки, остатки конской сбруи, дырявые валенки и подметки от сапог полетели вниз. В самом темном углу Санька обнаружил ветхий горбовик — фанерный короб, в котором носят за спиной ягоду из тайги.

— Цырен, лови! Пригодится сокровища Чингисхана грузить!

Ящик ударился о землю и развалился. Из него выкатилось что-то похожее на старый березовый туесок.

— Забавно! — заинтересовался Цырен. — Чует мой нос еще одну находку. А ну, свистать всех вниз!

Санька сиганул с чердака в траву. На шум выбежала Валюха, прибиравшая со стола.

Действительно, это был длинный узкий туес, закупоренный с обеих сторон. Но почернел он не от времени, а от смолы. Кто-то когда-то его засмолил. Зачем? Осторожно действуя ножом, Санька вскрыл туесок. На колени упала свернутая трубочкой рукопись — десятка два листов, вырванных из тетради. Санька развернул скрутившиеся листы — они были исписаны знакомым стремительным почерком…

— Да это же дневник Федора Копытова! — воскликнула Валюха. — Те самые страницы, недостающие! Кто бы мог подумать…

«8 февраля 1919 г.,

Что-то опять потянуло к дневнику. Оно и понятно, как наступает в моей жизни полоса затишья — влечет к бумаге. Так было в «гостинице» у Лысого Кабана, так было в «госпитале» у Михаила, так и теперь на базе. Выпало мне два месяца сидеть в зимовье своего часа ждать. Далеконько загнали нас каратели. Зато здесь надежно. И что еще важнее — к Лене близко: Не отсиживаемся — готовим поход на Иркутск по Лене-реке, через Качуг. Потихоньку сколачиваем партизанскую армию, вооружаем, обучаем, в ряды выстраиваем. Чтобы с тылу Колчака «щекотать».

А пока отсыпаюсь, душой и телом отхожу, омульком и сохатиной откармливают меня мужички. Днем кой-какая работа по хозяйству: дровишек заготовить «наверху», рыбалка, охота, кашеваренье. Зато по вечерам — песни, частушки да байки разные. Впору садись протоколистом на наших вечорках, на посиделках и слово в слово записывай. Какая книга получится! По частушкам у нас вне конкуренции Еремеев Иван, а уж по байкам первым номером идет Михаил. Занятный мужик. Неграмотный, кое в чем темный, а ума палата.

«Чего ж ты, — спрашиваю, — дядя Михайло, в партию большевиков не запишешься?» — «Да неграмотный же я, Комиссар, сынок.» — Так он меня называет с тех пор, как из преисподней вызволил. Комиссар для него — имя. Все равно что «Федор, сынок». — «Давай, я тебя за неделю выучу».

Три вечера с ним позанимался — и уже читает прилично и пишет, правда, кое-как. Рука не удерживает перо, к веслу, топору да ружью привыкла. Но за три вечера выучиться грамоте в его-то годы — это же способности иметь надо! И такие истории сыплет, такие бывальщины — аж слеза прошибает. Он и долину нам открыл, и пещеру с диковинными рисунками, и пути указал. Охотник, рыбак бесподобный, все тайные тропы на Байкале знает. А еще врачеватель, каких поискать. Я бы не поверил, что обмороженного и простуженного насквозь можно вытащить из бреда, из жара с помощью одних только травок. Не поверил бы, коли не со мной это произошло. Для меня он всевластный волшебник, из опыта поколений черпающий силы для излечения недугов. Не нашептываниями врачует, не молитвами, не святой водицей — целебными веществами, что травы корнями своими извлекли из земли. Вот бы соединить его знания с наукой!

Многое, многое надо сделать, когда освободим страну, когда станем хозяевами своей земли. А я теперь заправский сибиряк, и все мои помыслы о будущем связаны с Сибирью. Сибирский простор, сибирские богатства плюс самая передовая наука — вот где неисчерпаемый кладезь силы нашего народа. И нет для меня большого счастья, чем посвятить жизнь этому краю…

Коптилка догорает, пора спать. За окном пурга, пламя коптилки мечется туда-сюда. И откуда такая пуржина в нашей яме?

16 февраля

Вернулся с задания Булунов. Рассказал: партизанским трибуналом расстрелян Лысый Кабан. Ярый, убежденный враг… На следствии с гордостью даже признал целый ряд лично им совершенных преступлений. Выяснилось, что рули на «Святом Иннокентии» повредил он, собственной рукой. За одно это мало расстрела!

Булунов попросил отпустить с ним на несколько дней Михаила — поврачевать заболевшего братишку. Их родители жили в Чернореченске, и, пока Семен Булунов партизанил, вся семья — отец, мать и старшая сестра — умерла в тифу. Костьку Семен застал до предела истощенным после сыпняка. Перевез на Байкал, в ближайший к базе поселочек, устроил у верных людей. Но дорогой парнишка простудился. Михаил взял мешок с травами, мазями и настойками, Семен — револьвер. Ушли налегке вокруг бродят мелкие банды белых. Удачи вам, друзья!

24 февраля

Много историй слыхал я в тайге за время скитаний. Эта — одна из самых странных.

Готовя операцию по выходу партизанской армии через Лену в тылы белых, встретился я с представителем племени эвенков, кочующего в районе северный Байкал — Киренга. Нам нужны будут их олени, чтобы оперативно перебазироваться на Качугу, а эвенки готовы помочь Советской власти, но с условием вернуть им оленей, потому что для них олени не только транспорт, но и пища, и одежда, и теплый чум. Словом, переговоры затянулись. А когда дело, наконец, сладилось, потребовал старик Прокопий скрепить договор клятвой на амулетах.