Вальтер Скотт - 7 лучших историй для мальчиков

Хотя многие повернули голову, как бы желая уловить смысл его слов, ответа не последовало.

– Мне было бы грустно думать, – проговорил Дункан по-французски, выбирая наиболее простые слова, – что ни один представитель этого мудрого и храброго народа не понимает языка, на котором Великий Отец говорит со своими детьми. Его огорчило бы, если б он узнал, что краснокожие воины так мало почитают его.

Последовала продолжительная, тяжелая пауза, в течение которой ни одно движение, ни один взгляд индейцев не выдали впечатления, произведенного этой речью.

Дункан, который знал, что молчание считается добродетелью его хозяев, с радостью воспользовался этим, чтобы собраться с мыслями.

Наконец тот же воин, который обратился к нему раньше, сухо ответил на канадском наречии:

– Когда наш Великий Отец говорит со своим народом, разве он изъясняется на языке гуронов?

– Он не делает разницы между своими детьми, какой бы ни был у них цвет кожи – красный, черный или белый, – ответил Дункан уклончиво, – хотя больше всего он доволен храбрыми гуронами.

– А что он скажет, – спросил осторожный вождь, – когда гонцы сосчитают перед ним скальпы, которые пять ночей назад находились на голове ингизов?

– Они были его врагами, – сказал, невольно содрогнувшись, Дункан, – и нет сомнения, что он скажет: «Это хорошо, мои гуроны – очень храбрый народ».

– Наш отец в Канаде так не думает. Вместо того чтобы, заботясь о будущем, награждать индейцев, он обращает свои взоры в прошлое. Он видит мертвых ингизов, но не гуронов. Что может это значить?

– У такого великого вождя, как он, больше мыслей, чем слов. Он заботится о том, чтобы на его пути не было врагов.

– Пирога мертвого воина не поплывет по Хорикэну, – угрюмо возразил индеец. – Его уши открыты делаварам, которые враждебны нам, и они наполняют их ложью.

– Этого не может быть. Слушай, он приказал мне, человеку, сведущему в искусстве лечения, пойти к его детям – краснокожим, живущим по берегам Великих Озер, – и спросить, нет ли у них больных.

После этих слов Дункана снова наступило молчание. Глаза всех одновременно устремились на него, как бы желая допытаться, правда или ложь скрывается в его заявлении, и такой ум и проницательность светились в этих глазах, что Хейворд содрогнулся. Но из этого неприятного положения его вывел только что говоривший с ним индеец.

– Разве ученые люди из Канады раскрашивают свою кожу? – холодно продолжал гурон. – Мы слышали, как они хвастаются, что их лица белы.

– Когда индейский вождь приходит к своим братьям белым, – уверенно возразил Дункан, – он снимает свою одежду из шкуры бизона, чтобы надеть предложенную ему рубашку. Мои братья раскрасили меня, и потому я хожу раскрашенным.

Сдержанный шепот одобрения показал, что этот комплимент племени произвел благоприятное впечатление на индейцев. Пожилой вождь сделал одобрительный жест, который повторили большинство его товарищей. Дункан начал дышать свободнее, чувствуя, что самая тяжелая часть его испытания прошла; а так как он уже приготовил простой рассказ, который должен был придать правдоподобие его выдумке, то его надежды на успех окрепли.

После молчания, длившегося несколько минут, которое индейцы хранили как бы для того, чтобы привести в порядок свои мысли и дать подобающий ответ на заявление их гостя, другой воин поднялся со своего места, приняв позу, которая свидетельствовала о его желании говорить. Но едва он раскрыл рот, как из лесу донесся тихий, но ужасный звук, а за ним немедленно последовал высокий, пронзительный крик, похожий на жалобное завывание волка. Эта неожиданная страшная помеха заставила Дункана вскочить со своего места и забыть обо всем, кроме впечатления, произведенного на него ужасным криком. В тот же самый момент воины толпой хлынули из хижины, и воздух огласился громкими криками, почти заглушившими ужасные звуки, еще звеневшие под сводами деревьев. Дункан, будучи не в состоянии владеть собой, сорвался с места и оказался в самой середине беспорядочной толпы. Мужчины, женщины и дети, старики, немощные и сильные – все вышли из хижины; одни громко кричали, другие с бешеной радостью хлопали руками – словом, все выражали дикую радость по поводу какого-то неожиданного события. Дункан, оглушенный криками, вскоре понял причину этого радостного возбуждения.

Было еще достаточно светло, чтобы увидеть яркие просветы между вершинами деревьев там, где несколько тропинок вело в глубину чащи. На одной из этих тропинок показалась группа воинов, медленно двигавшаяся к жилищам.

Один из них, идущий впереди, нес короткий шест, на котором, как оказалось потом, висело несколько человеческих скальпов. Странные крики, которые слышал Дункан, были тем, что белые довольно метко называют «кличем смерти», и каждое повторение этих криков имело целью объявить племени об участи врага. До сих пор познания Хейворда о жизни индейцев помогали ему понимать смысл происходившего перед его глазами. Так как он знал теперь, что перерыв в его объяснениях с индейцами произошел благодаря возвращению победоносного воинского отряда, то совершенно успокоился и в душе поздравил себя с неожиданным улучшением своего положения, потому что индейцы, конечно, позабыли о нем.

Пришедшие воины остановились на расстоянии нескольких футов от жилищ. Их жалобные, страшные крики, возвещавшие одновременно о печальной участи убитых и о торжестве победителей, смолкли. Один из воинов громко прокричал какие-то слова, в которых, по-видимому, не заключалось ничего страшного, но понять их было так же трудно, как и прежние исступленные крики. Невозможно дать верное представление о диком восторге, с которым была принята сообщенная новость. Весь лагерь в один момент стал ареной самой неистовой суматохи и смятения. Воины выхватили ножи и, размахивая ими, построились в две линии, между которыми оставался проход, тянувшийся от вновь прибывшего отряда до хижин.

Женщины схватили дубины и топоры и, в свою очередь, устремились к рядам индейцев, чтобы принять участие в ужасной игре, которая должна была сейчас начаться. Даже дети не составляли исключения: мальчики вытащили томагавки из-за поясов своих отцов и прокрались в ряды, подражая варварским обычаям родителей.

Около опушки леса были разбросаны большие связки хвороста; пожилая женщина поджигала их. При свете вспыхнувшего пламени побледнел свет угасающего дня, очертания предметов стали в одно и то же время более отчетливыми и более страшными. Вся сцена представляла собой удивительную картину, рамкой которой служила темная и высокая кайма из сосен. На заднем плане этой картины виднелись фигуры только что прибывших воинов. Немного впереди стояли двое мужчин, которые, по-видимому, должны были играть главную роль в предстоящем зрелище. Свет костра был недостаточно силен, чтобы можно было разглядеть их черты. Однако было видно, что один из них стоит твердо и прямо, готовый встретить свою участь как герой; другой же опустил голову на грудь, точно парализованный ужасом или убитый стыдом. Дункан почувствовал прилив симпатии к первому. Он зорко наблюдал за всеми, даже самыми незначительными движениями незнакомца. Вглядываясь в очертания его удивительно пропорциональной фигуры, Дункан старался убедить себя, что молодой пленник должен выйти победителем из предстоящего ему страшного испытания. Незаметно для самого себя молодой человек приблизился к темным рядам гуронов и с любопытством, затаив дыхание, ожидал предстоящего зрелища. Раздался страшный крик: то был сигнал. Мгновенно мертвая тишина сменилась взрывом криков, далеко превосходивших по силе все слышанное раньше. Пленник, у которого был угнетенный, беспомощный вид, остался неподвижным; другой же, услышав крик, сорвался с места с живостью и быстротой оленя. Вместо того чтобы бежать среди рядов врага, как этого можно было ожидать, он только вступил в узкий проход и, раньше чем кто-либо успел нанести ему удар, круто повернув, перескочил через головы столпившихся детей и сразу очутился на внешней, менее опасной стороне грозных рядов. Эта хитрость была встречена проклятиями сотни голосов, и вся возбужденная толпа, смешав ряды, в диком беспорядке рассеялась по поляне.