Вальтер Скотт - 7 лучших историй для мальчиков

– Не говори этого, Том. Я пытался, но ничего не выходит; ничего не выходит, Том. Это не по мне; я для того не гожусь. Вдова добра ко мне и ласкова, но ее порядки мне невмочь. Она заставляет меня вставать каждое утро в одно и то же время; она заставляет меня умываться, и они чешут меня волосок к волоску; не позволяют мне спать в дровяном сарае; я должен носить это проклятое платье, которое душит меня, Том; его и ветер не продувает; и чисто оно так, что я в нем не смею ни сесть, ни лечь, ни валяться; я должен ходить в церковь и потеть там до седьмого пота; я ненавижу эти тягучие проповеди! Я не могу ни мух ловить, ни табак жевать, и должен носить башмаки каждое воскресенье. Вдова ест по звонку; спать ложится по звонку; встает по звонку, и все так правильно, что человеку выдержать невозможно.

– Все так делают, Гек.

– Том, это ничего не значит. Я не все, и я не могу выдержать этого. Это ужасно – быть так связанным. И о еде хлопотать не нужно, – у меня к ней и вкус пропал. Захочется идти рыбу ловить – спрашивайся; купаться – спрашивайся. Говорить приходится так красно, что тошно становится; я каждый день забирался на чердак, чтоб поругаться хоть малость и освежить рот, а то бы просто смерть, Том! Вдова не позволяет мне курить, не позволяет мне орать, не позволяет мне зевать, ни потягиваться, ни почесываться при других.

Он продолжал в порыве особенного раздражения и негодования:

– И, верь не верь, она постоянно молится! Никогда не видывал такой женщины! И меня заставляет, Том, и меня заставляет. А тут еще школа открывается, и мне придется ходить в нее; нет, я этого не выдержу, Том. Слушай, Том, быть богатым, выходит, вовсе не так сладко, как я думал. Одна скука, одна тягота, и все время желаешь себе смерти. Вот эта одежда мне нравится, и эта бочка мне нравится, и я шагу не сделаю отсюда. Да, Том, не гонись я за этими деньгами, не попал бы я в такую беду. Возьми ты себе мою часть, а мне давай иногда десять центов – не часто, потому что мне только то и ценно, что нелегко достается, – да сходи к вдове и отпроси ты меня у нее.

– О, Гек, ты знаешь, что я не могу этого сделать. Это нехорошо; и кроме того, если ты потерпишь еще немного, то и самому тебе эта жизнь полюбится.

– Полюбится? Да этак, пожалуй, и горячая плита полюбится, если посидишь на ней долго. Нет, Том, я не хочу быть богатым и жить в их проклятых чистеньких домах. Я люблю лес, и реку, и бочки, и хочу оставаться с ними. Ну их совсем! Есть у нас и ружья, и пещера, и все, что требуется для разбоя, и на-ка вот, стряслась эта чепуха, и все насмарку пошло.

Том воспользовался благоприятным обстоятельством.

– Слушай, Гек, богатство не помешает нам сделаться разбойниками.

– Ну? Да ты это взаправду, Том?

– Так же взаправду, как сижу здесь. Но, Гек, мы не можем принять тебя в шайку, если ты не научишься приличным манерам.

Радость Гека значительно остыла.

– Не можете принять? А как же в пираты приняли?

– Это разница. Разбойник считается гораздо выше пирата, – вообще говоря. В большинстве стран разбойники чертовски знатные дворяне – герцоги и прочие подобные.

– Но, Том, ты всегда был таким добрым ко мне. Ты же не прогонишь меня, а, Том? Ты не сделаешь этого, правда, не сделаешь, Том?

– Гек, я бы не хотел так поступить и не поступлю. Но что люди скажут? Вот что они скажут: «Тьфу! Шайка Тома Сойера! Да там всякий сброд!» Это о тебе скажут, Гек. Приятно ли тебе будет, да и мне, – как ты думаешь?

Некоторое время Гек сидел молча, в борьбе с самим собой. Наконец он сказал:

– Хорошо, я вернусь к вдове на месяц, попробую, посмотрю, смогу ли я привыкнуть, если ты меня примешь в шайку, Том.

– Ладно, Гек, идет! Пойдем же, старина, я попрошу вдову не очень налегать на тебя!

– Попросишь, Том, попросишь? Вот спасибо. Пусть хоть в главном-то не налегает. Я буду курить и ругаться, только когда останусь один, а при людях постараюсь проделывать все, что нужно. Когда же мы соберем шайку и станем разбойниками?

– О, теперь же. Созовем ребят и устроим посвящение сегодня ночью.

– Устроим что?

– Посвящение.

– Это что же такое?

– Это значит, что мы поклянемся стоять друг за друга и не выдавать секретов шайки, хотя бы нас изрубили на куски; а всякого, кто обидит кого-нибудь из шайки, убивать со всем его семейством.

– Да это весело!.. Это, знаешь, превесело будет, Том!

– Ну, еще бы. И все эти клятвы должны быть даны в полночь, в самом пустынном, страшном месте, какое только можно найти, – всего бы лучше в заколдованном доме, да их теперь все разорили.

– Да, непременно в полночь, Том.

– Обязательно. А клятву приносят на гробу и подписывают кровью.

– Вот это на что-нибудь похоже. Да это в миллион раз почище пиратства! Я засяду у вдовы, пока не сгнию, Том; и если из меня выйдет настоящий, заправский разбойник и все станут говорить это, то, я думаю, она будет гордиться тем, что вытащила меня из грязи.

Здесь кончается эта хроника. Как история мальчика, она должна остановиться на этом; продолжаясь дальше, она стала бы историей мужчины. Кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться – на браке; но когда пишешь о подростках, то приходится остановиться там, где покажется лучше.

Большинство действующих лиц этой книги еще живы и пользуются благосостоянием и счастьем. Со временем, пожалуй, мне придет в голову вернуться к истории тех, что помоложе, и показать, что за люди из них вышли, поэтому теперь самое благоразумное ничего не сообщать об их дальнейшей жизни.

.

И о просьбе сквайра Трелонея, доктора Лайвесея и других джентльменов, пожелавших, чтобы я подробно описал Остров Сокровищ, не скрывая ничего, кроме его географического положения (так как на нем осталась еще масса богатств), – я берусь за перо в 17… году и приступаю к рассказу. Начну с того старого времени, когда еще мой отец держал гостиницу «Адмирал Бенбоу», и под нашей крышей впервые поселился загорелый старый моряк с сабельным шрамом на щеке. Я так живо помню, точно это случилось только вчера, как он подошел, тяжело ступая, к нашей двери; за ним человек вез в ручной тележке его морской сундук. Это был рослый, крепкий, грузный человек, с коричневым, как скорлупа ореха, загаром, с жирной косичкой, болтавшейся на спине, и в засаленном синем сюртуке. Руки его, с черными обгрызанными ногтями, были покрыты рубцами, а одну щеку пересекал отвратительный багрово-синий шрам от сабельного удара. Помню, как он оглядывался кругом, всматриваясь в залив, на берегу которого стояла наша гостиница, и насвистывал себе что-то под нос, а затем громко запел старую матросскую песню, которую он так часто пел после: