Агния Сенч - Повстанчик

«Крепись, дружок, не выдавай. Делов нам наделаешь».

Прочел Ларька записку, изжевал, сглотил ее тут же при Димитрие и бодро кивнул ему головой: не выдам-де.

Перед вечером Ларька позвал сторожа старика.

— Дедонька, — по-детски жалобно заплакал он. — У меня брюшко болит, на улку я захотел.

— Ох ты, батюшко мой! — Это ты испужался, оттого, однако. — трясется сторож.

Затолкал Ларька палец в рот, отвернулся от деда и устроил рвоту.

— Дедонька, блевать я хочу… О-а-а!..

Испугался старик, отомкнул, повел Ларьку на улицу. Вышел Ларька на улицу да как даст стрекача, только пятки засверкали. Прямо в камыши пульнул.

— Яшенька… Пострадал и я… Нельзя мне в деревню…

Ларька рассказал Яше с Васей всю свою историю с арестом и побегом. Парни сначала хохотали, а потом им стало жутко.

— Кто теперь вас, троих, наблюдать станет? — говорил уныло новый беглец. — У Пахомыча хлеб вышел, сегодня беспременно нести, а у меня уж силоньки не стает. Домой явиться нельзя: может, караулят уже дома-то. Вы уж поделитесь сегодня каральками с Пахомычем, я уж как-нибудь сползаю на пасеку, а там чё-нибудь придумаем.

Парни только переглянулись.

— Ерой ты у нас будешь, Ларька, — потрепал его по плечу Василий.

Глафира плакала, не осушая глаз, узнав об аресте и побеге Ларьки.

— И третьему доля— скитаться, — говорила она.

— Чтоб ему, этому Колчаку, водой захлебнуться, землей засыпаться. Сокрушил он мое сердечушко.

Прошло три дня. Припасы на рыбалке вышли. И на пасеке ничего нет, и рыбалка голодать должна. Мать боится теперь за ворота ступить. Пришлось Ларьке в глубокую ночь брести к матери. Набрал припасов, успокоил мать, и — на пасеку.

Рассказал Ларька Пахомычу, как у него в каталажке «брюшко заболело», «блевать захотел», и оба, забыв на минуту свою беду, помирали от смеху.

— Ничего, Ларька, крепись. Наше к нам придет. Измаялся ты с нами, но потерпи малость, — говорил Пахомыч, лаская Ларьку. — Хоть и досталось тебе за «вершинки». но все же «вершинки трясутся»: скоро будут гости дорогие.

И вершинки взаправду потряслись.

Притащился Ларька с провизией на рыбалку, еле ноги волоча. В ушах трезвон стоит. Упал он с мешком у входа рыбального шалаша, еле дух переводя, и вдруг чувствует, как чьи-то сильные горячие руки поднимают его, чье-то бородатое лицо склоняется над ним с улыбкой.

— Тятя! — что мочи крикнул Ларька и прильнул ко груди отца. А сердце так и колотится.

Целует Гурьян сына, а Яша с Васей про него Гурьяну, как про «ероя» рассказывают да ласково на него смотрят.

Глядит на отца не наглядится при слабом свете костра Ларька. Забыл и усталость великую.

— Ну как, Ларивонушка, сохранил без отца хозяйство? — спрашивает отец.

— А то нет?! У моего Карьчика плечи сбиты были — я оленьим рогом залил, — все прошло.

— Пахомыч-то как у тебя в сохранности что ли?

— Лучче луччего. Маленько чижаловато мне разрываться между тремя местами.

— Ну ничего, сынушка, недолго осталось теперь. Послезавтра красное знамя увидишь. Конец твоим мукам. Колчака мы сбрасывать будем.

— Я уж все знаю, тятя. Пахомыч мне все рассказывал.

Вот и хорошо. Спасибо ему.

— А как бы он без меня организацию вел? Я у него за руки, за ноги был.

— Ну и хорошо, сынок. Мне такого сына и надо Пойдем же теперь к Пахомычу, а потом уж и к матери. Баньку надо заставить ее в ночь истопить да нам, четверым беглецам, попариться на долгий путь.

— Пятерым, — важно поправил Ларька.

Все в шалаше засмеялись.

Обрадовался Пахомыч Гурьяну, обнялись, близость свободы почуял узник из омшанника.

Всю ночь бродили Гурьян с Пахомычем.

На другую ночь, выпарившись в бане, все беглецы ночевали дома. Глафира и радовалась и вместе с тем робела, не зная, что будет дальше.

На утро разнесся по селу слух, что арестован лесничий. Кто арестовал, никто не знал. Бабы кучками стояли на площади и зловеще шептались.

Вскоре стало всем известно, что переменилась власть, что в «волости» и «сельской» сидят советы. Лесничего-де арестовали за непризнание новой власти и за недопущением им к канцелярии. Малухин куда-то скрылся.

Часов в 11 утра на конце села показались всадники. Впереди гордо развевалось красное знамя. Всадники ехали тихо, торжественно, но чем ближе они под‘езжали к площади, тем больше оживлялась улица.

Над волостным и сельским управлением вдруг взвились красные флаги, точно их выбросила чья-то невидимая властная рука.

Раздался холостой жидкий залп пяти-шести ружей.

На высоко сложенном таборе протоколенных бревен вдруг четко вырисовалась фигура Ларьки Веткина. Небольшой, плотный. он торчал там, как вылитый.

Толпа ахнула.

— Глите-ка, Ларька явился. Ах, матери мои. Где это он был-то?

— Долой Колчака! Да здравствует власть Советов! — размахивая картузом, закричал Ларька, пылая щеками и блестя карими глазами.

Снова ахнула толпа, точно сейчас поняв — какая власть пришла к ним.

Карьером подомчались всадники. Один из всадников, с винтовкой за плечами, стащил Ларьку с табора и крепко поцеловал. Ларька не узнал в этом темнорыжем человеке своего друга Пахомыча. Ведь он никогда не видел его при дневном свете.

— Да здравствует юный повстанчик! — крикнул всадник и, промчав «юного повстанчика» вдоль рядов конницы, передал его в седло какого-то другого всадника. Тот тоже, крепко сжав Ларьку, передал третьему и т. д.

Когда Ларьку спустили на землю, то все увидели, что на груди его пылал ярко-красный бант. Кто-то из повстанцев в суматохе прикрепил бант к пуговице черной Ларькиной рубашки. Словно сердце Ларькино, горячее да пылкое, перед всем народом распахнулось.

Опомнившись, Ларька увидел в рядах конницы много близких ему «Пахомычевых людей», в том числе отца, брата и Васю Набокова. Наконец, и Пахомыча узнал и расплылись они оба в улыбке. Много было и чужих деревенских.

— Тятя, родименький мой! Хошь на куски режь, от вас не отстану, с вами поеду, — взобрался Ларька на стремя к отцу.

— Отдохни, сынок, умаялся ты, да и молод ты еще.

— Провались я скрозь тары, — не отстану. Оседлаю своего Карьчика и фью!

Ларька бесшабашно свистнул, заломив изломанный картуз.

Не успел Гурьян опомниться, как Ларька очутился возле него верхом на своем хорошеньком Карьчике. Что с ним поделаешь?

— Воевать, так воевать! — крикнул Ларька, — Я давно на них зуб грыз.

Вся конница так и закатилась смехом.

Нечего делать, пришлось взять с собой Ларьку. Гурьян и все остальные повстанцы, знавшие Ларьку по «подпольной работе», поняли, что никакие силы не отдернут Ларьку от старого скрипучего седельца. Такая уж, видно, натура у мальчика.