Ал. Платонова - Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси]

Ни он, ни Феодор, ни старая кормилица не могли бы сказать, сколько прошло времени: мгновения казались вечностью. Наконец Всеслав показался с утопленницей. Она была без чувств, на плече виднелась кровь.

— Порезалась или ударилась, — едва переводя дух, произнес Всеслав.

— Родная, милая, жива ли она, касаточка? — Вахрамеевна упала на безжизненное тело, обливая его слезами. — Может, уж и кончилась…

Феодор, однако, прервал ее причитания…

— Тише! Услышит кто–нибудь… Помоги–ка мне! — и он стал приводить девушку в чувство.

Прошло несколько минут, и с уст Светланы сорвался первый вздох, сердце отчетливо забилось.

— Жива! Слава Тебе, Господи! — перекрестился боярин, и безотчетно за ним перекрестился Всеслав. — Всеслав, лодку скорей! Не думал я, что так скоро очнется…

Всеслав, словно не чувствуя пронизывающего его насквозь холода после неожиданного купания, быстро отвязал лодку. Оба сели, положив на дно все еще находившуюся в забытьи Светлану.

— Садись, — указал Всеслав глазами на оставшееся в лодке место Вахрамеевне. Два раза говорить ей было не нужно.

— Батюшки, светы мои! Да что ж это такое? Да ужель будет жива? — все еще охала и причитала она.

— Будет жива, — повторил Феодор. — Велик наш Господь!

Слезы умиления текли по щекам старухи.

Лодка бесшумно отплыла от берега.

Не удалась проклятому злая месть, защитил Светлану Бог христианский! И Вахрамеевна невольно вспоминала, как часто, проходя мимо христианского храма, она слышала в нем тихое, стройное пение, видела, как горят там огни, много огней, как подолгу молятся там люди. Ей и раньше хотелось зайти туда, да все что–нибудь мешало. Теперь она решила, что завтра же пойдет и поклонится великому христианскому Богу, Который спас Светлану.

И она переводила свои потухающие слезящиеся глаза с лица девушки на далекое темное небо, и светилась в этих глазах глубокая, безграничная благодарность Кому–то, в Чьих руках была жизнь Светланы.

Лодка между тем плыла все быстрее и быстрее; Всеслав усиленно работал веслами. Светлана все еще, казалось, была в обмороке.

Лют в эту ночь почти не спал. Близкая месть за личную обиду уже больше не радовала его: план мести вышел так удачен, жертва в его руках, уйти некуда, — и ему было уже скучно думать об этом.

Зато он думал о другом.

Ему вспомнилось, что давеча на реке он слышал странное пение. Теперь только сообразил он, что это были христиане, и душа его, созданная, кажется, дл язлобы и мести, теперь загорелась злобой на христиан.

Он сам не мог бы сказать, за что ненавидел их.

Он сжился со своими богами; он, и отец его, и деды служили богам, а христиане презирали этих богов, говорили о каком–то новом Боге и не приносили жертв Перуну. Лют был уверен, что падеж скота за последнее время происходит из–за гнева Перуна на этих противников богов. А тут еще пошел слух, что сам князь колеблется в своей вере… Этого еще не хватало!

Тогда что же делать им, служителям Перуна? Но, с другой стороны, князь приказал поставить новый идол Перуна.

Лют думал обо всем этом. Наконец задремал. Его разбудил какой–то странный крик, потом шум. Он вскочил, спросонья не отдавая себе отчета. Крики смолкли. Было сыро и свежо. Завернувшись в мех медведя, он лег было опять, но непонятное беспокойство овладело им. Сон уже бежал из глаз, и, пролежав с полчаса, он решил пойти посмотреть «пленницу». Подошел к двери, прислушался: тихо… Даже подозрительно тихо. Он злорадно потер руки:

— Не уйдешь, никуда не уйдешь… Спишь, красавица? Светлана!

Ответа не было. Кудесник отодвинул засов, вошел в светелку и невольно ахнул: светелка была пуста, а раскрытое окно ясно указывало, куда делась узница.

«Утопилась в Днепре!» — мелькнуло в голове старика. Но он тотчас вспомнил, что слышал недавнокакой–то шум на берегу. Что же это было такое? Он терялся в догадках, и раздражение, овладевшее им, готово было перейти в бешенство.

Князь блестяще закончил поход на ятвягов. Вернулся он в Киев со славными воеводами: с Путятой новгородским, с дядей Добрыней, с Судиславом, в боях закаленным, вернулся со всей своей ратью и славно отпраздновал свои победы. Несколько дней подряд шли пиры в княжеской гридне, и чуть не все киевляне перебывали на дворе княжего терема: для всех пенилась брага, для всех лилось вино греческое.

Ходила по столу круговая чаша, пели храбрые воины в честь любимого князя, пели славу храбрым, и тем, что вернулись с поля брани, и тем, что сложили свои кости за Русскую землю.

Вот и сегодня только что кончилась пирушка. Разошлись, наконец, витязи, и князь вздохнул свободнее.

Высокий, широкоплечий, полный сил и здоровья, он чувствовал себя странно утомленным… Сердце его ныло, в голове была тяжесть.

— Что же, что это такое?

Не снимая расшитого золотом княжеского кафтана, ходил он взад и вперед по своей гридне, останавливаясь иногда перед окном, из которого открывался великолепный вид на Днепровские холмы. На одном из этих холмов стоял идол Перуна. Идол был громадных размеров, из дерева, но голова у него была серебряная, а усы золотые. Храм Перуну до возвращения князя не успели построить, а вернувшись, князь велел и совсем прекратить постройку. Сколько жертв приносилось этому идолу! Сколько человеческой крови пролилось перед ним! Почитал князь бога Перуна, все свои военные удачи приписывал ему, и вот теперь… с каким–то недоумением, с каким–то тоскливым чувством смотрел он на идола.

— Полно, Лют, бог ли это? — спрашивал он иногда, пытливо заглядывая в глаза старого кудесника и указывая ему на громадного истукана. — Что–то плохо верю я. Скажет ли он, как жить? Неужели это он создал небо и землю, создал человека?

Ему горько и смешно было от таких дум, хотя видел он, что не смеется Лют.

И сегодня он задавал себе этот вопрос и не мог решить его. Черные, беспокойные думы вихрем несутся в его голове: чего не хватает ему? И слава у него, и богатство, и дружина удалая, храбрая, а мира нет в душе… Тоска беспросветная. И чувствуется, что все это не то, совсем не то, что–то еще другое нужно для жизни.

А тут еще и обида, кровная, жгучая обида примешалась. Едва вспомнит о ней Владимир, так и закипит его сердце.

— Собственной рукой убить преступницу… Пусть ждет, пусть мучится еще… заслужила она эту казнь… — Княже, а княже, что грустишь все? О Рогнеде что ль печалишься? — спросил, входя в гридню, старый Путята. Он уже совсем поседел, но тело его было еще крепко и сильно, а глаза горели отвагой. Воевода сердцем угадал думы князя.

— Рогнеда… нет у меня теперь Рогнеды! Не поминай имени ее!.. Слышишь?! — гневно проговорил князь, поворачиваясь к любимому воеводе. — Сердце я держу на нее… пойду в Лыбедь и — порешу все…