Вильям Козлов - Красное небо

Ратмир еще раз прошел весь состав, но ребят не было. Не встретил он и ночных «гостей», обшаривших его. Эти тоже исчезли. В мрачном настроении он забрался на свое место. Здесь за трубами водяного отопления был спрятан завернутый в портянку пистолет. Оставь Ратмир его при себе, бандиты сразу обнаружили бы. Все, кажется, предусмотрел Ратмир, а вот приятелей проморгал… Если бандиты опознали Налима, то он, наверное, уже не живой. Но Володьку они никак не могли опознать, потому что его в глаза-то не видели. Куда же он делся?..

В Шуе Ратмир, дождавшись попутного поезда, как обычно ключом открыл дверь последнего вагона и устроился под скамьей. Через три дня он уже переступал порог дядиного дома в Красном Бору. Серафима даже не удивилась, увидев его. Нагрела в русской печке в двух больших чугунах горячей воды, принесла из сеней деревянное корыто, выложила длинное с вышитыми по краям петухами полотенце, белье и ушла к соседке.

Ратмир вымылся в корыте. Заслонка в печи была открыта, и огненный отблеск плясал на стенах кухни. Два небольших окна с внутренней стороны для светомаскировки заложены фанерными щитами, покрашенными в черный цвет. Из печки тянуло теплом, на полу в мыльных лужах отражался свет керосиновой лампы.

К середине апреля снег в поселке сошел. На дороге разлились сверкающие в солнечных лучах лужи. По утрам грузовые машины со стеклянным звоном крошили скатами хрупкий ледок. Немецкий бомбардировщик ночью сбросил у железнодорожного моста, что у Дальнего луга, большую бомбу. Многие в поселке даже не проснулись. Ратмир тоже ничего не слышал. «Юнкерсы» теперь не так часто летали. А если и летали, то высоко и бомб давно не бросали. Фронт отодвинулся на запад, и почти все коренные жители вернулись в свои дома.

Газеты и радио сообщали, что наступление противника наконец-то остановлено. Радостные вести вселяли уверенность в завтрашнем дне, люди легче переносили голод и лишения. Ранним утром, до работы, и поздно вечером сельчане вскапывали запущенные огороды, вывозили на тачках навоз, жгли в садах листья и сучья.

Ратмир проснулся от гулких ударов: дом вздрагивал, дребезжали стекла. Было темно, как в склепе. На печи завозилась Серафима, забормотала:

— Господи, спаси нас и помилуй…

Но вниз не спустилась. Да и Ратмиру не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Былой страх перед бомбежками притупился, инстинкт подсказывал, что стороной пронесет… И действительно, скоро тяжелые ухающие удары прекратились, удалился знакомый гул «юнкерса». Но заснуть ему в эту ночь больше не пришлось: примерно через полчаса после бомбежки раздался громкий стук в дверь. Стучал бригадир Алексей Васильевич Филимонов.

— Какое дело, парень, — сказал он, когда Ратмир в одних трусиках, взъерошенный и полусонный, вышел на крыльцо. — По-быстрому одевайся, на двести тридцать восьмом километре путь повредил сыч проклятый… Три эшелона скопилось. Надо до рассвета путь наладить. Дрезина на стрелке ждет.

Филимонов побежал дальше, будить других, а Ратмир пошел одеваться. В голове шумело: вчера допоздна вкалывали у Ближнего луга, теперь, не выспавшись и не отдохнув, надо двигать на Дальний луг…

Бомба угодила в железнодорожное полотно и разбросала стальные рельсы, как соломины. Один рельс, восьмеркой изогнутый взрывной волной, валялся под откосом, вывороченные из насыпи шпалы стояли торчком. А со стороны Дальнего луга, не доходя десяток метров до поврежденного пути, коптил небо паровоз. Смутные фигурки людей виднелись возле товарных вагонов. Небо было звездное, над кромкой бора висел яркий месяц, на востоке вспыхивали и гасли бледные зарницы. И что удивительно: совсем рядом, в березняке, скрывающем речку Боровинку, распевал соловей. Причем на редкость голосистый, выводил свою песню с замысловатыми переливами и руладами.

Соловей не обращал внимания на эшелон, путейцев, поспешно ремонтирующих путь, на звон кувалд, ударяющих по рельсам. Соловей самозабвенно пел.

Ратмир таскал с платформы, прицепленной к дрезине, новые, пахнущие пропиткой шпалы, вкапывал их в щебенку, вместе со всеми укладывал на полотно длинные тяжелые рельсы, забивал костыли. Воронку сровняли с насыпью, утрамбовали, сверху насыпали щебенки. Филимонов, сбросив ватник, махал и махал кувалдой, загоняя на зависть Ратмиру с первого удара костыли в шпалы. За его спиной черной громадой вырисовывался паровоз. Из трубы через равные промежутки выскакивали похожие на ватные затычки комки дыма.

Ратмир разогнул занемевшую спину, смахнул пот со лба и увидел прямо перед собой странное существо: вроде бы мальчишка, а вместе с тем и большеголовый старичок с крошечным сморщенным личиком, Не по-детски серьезные глаза внимательно смотрели на Ратмира. Существо было одето в стеганный ватник, из которого торчали голова в кепке на тонкой шее и две худущие ноги в громадных солдатских башмаках. Даже удивительно было, как они держались на этих слабых ногах-палках.

— Сколько она весит? — сурово спросил мальчишка, кивнув на кувалду, о которую оперся Ратмир.

— Не взвешивал, — ответил тот. — Но думаю, не меньше чем полпуда.

Мальчишка подошел поближе, взялся за длинную рукоятку, но поднять кувалду не смог, лишь немного протащил ее по заскрежетавшему гравию. Опустив молот, с отвращением посмотрел на свои руки.

— Никуда не годятся, — тихо произнес он. — Паучьи лапы.

— Больной, что ли? — спросил Ратмир.

— Дистрофик я, — солидно заметил мальчишка. Сколько ему лет, ни за что не определишь: ростом почти с Ратмира, а лицо стариковское, все в тонких морщинках, особенно глубокие они у губ, отчего на лице мальчишки застыло скорбное выражение.

— А что это такое? — удивился Ратмир — он никогда не слышал такого слова.

— У нас в Ленинграде про дистрофиков анекдоты рассказывают, — улыбнулся мальчишка, отчего морщинки паутиной расползлись по всему лицу. — Лежат дистрофики в больнице, один кричит тонким голоском: «Сестра, сестра! Сними с меня муху, она мне все ребра переломает!» — Из Ленинграда, значит? — с уважением посмотрел на него Ратмир. О героическом блокадном городе много писали и говорили. Ленинградцы умирали от голода, но врагу не желали сдаваться.

— Нас человек сто через Ладожское озеро переправили в тыл, — пояснил мальчишка. — Только по льду и по воздуху можно с Ленинградом держать связь. Ледовую дорогу бомбят, а в небе полно немецких самолетов. Нас три раза бомбили, пока переправлялись через Ладогу.

— И куда ты? — поинтересовался Ратмир.

— В Рыбинск, там моя тетя живет, а если ее нет, то в детдом. Родители мои погибли. Мать, сестренка, бабушка — умерли с голода, отца убили на фронте. Один я.

Все это мальчишка с лицом старичка говорил тихим бесцветным голосом. Казалось, даже равнодушным. Тонкие с синевой губы его почти не разжимались, отчего слова звучали глухо. Ратмиру приходилось нагибать голову, чтобы его услышать.