Илья Туричин - Весна сорок пятого

– Не простыну. У меня здоровья на весь отряд хватит. А может, и на бригаду. Как там Берлин, не взяли?

– Возьмут. Куда он денется?

– Это верно, Митрофановна, никуда не денется.

– Твоя-то уж прибегала… - Василь слышал, как Митрофановна шлепала мокрой тряпкой по паркетному полу. - Я не пустила.

– Как это?

– Не пустила и все. Тебе чего доктор прописал? Покой. Вот и покойся. А какой с ей покой, ежели она рядом сидит и за ручку держит? Я ж видела!…

– Ой, Митрофановна!… Старый человек, а без понятия! - засмеялся Василь. - Мне только и покою, когда она здесь. А как ее нет, так сразу думать начинаю, а вдруг она под лошадь попала или под машину? Или еще что с ней случилось?

Василь протянул руку к тумбочке, провел по ней ладонью, нащупал конверт, взял его, достал из конверта фотографию. Повернул ее глянцевой стороной к себе.

Митрофановне со стороны показалось, что Василь рассматривает фото. Это с глухой-то повязкой на глазах! Даже сердце захолонуло.

– Слышь, парень… Придет она. Придет.

Василь не откликнулся, держал фотографию глянцевой стороной к себе. Лицо на фотографии знакомо до самой малой малости, будто и в самом деле видишь его.

Большие синие глаза смеются. На фото они серые, фото-то не цветное. А на самом деле такие синие, как небо при раннем восходе, когда солнце вот-вот появится из-за горизонта, его еще нет, только густая синева разливается по небу. Вот и Златины глаза - предвестники солнца. Брови над ними ломаными дужками. На висках тоненькие голубые жилочки, едва приметные, на фото их и нет, а на самом деле… И завитки у ушей. Когда-то Злата их мочила, чтобы не очень завивались. А они высохнут - еще круче завьются. На фото девушка улыбается. Замерла растянутая верхняя губа над рядком ровных белых зубов, а из-под нижней, чуть припухлой, второй рядок выглядывает. Эх! Разве ж она так улыбается на самом деле? Каждое мгновение улыбка другая, подрагивают губы, зубы блестят, а кончик носа весело вздергивается. Даже щеки едва уловимо меняют окраску - то розовеют, то молочно бледнеют… Век бы глядел не отрываясь!

Василь улыбнулся то ли фотографии, то ли той Злате, которую видел своей памятью, а может, самому себе. Сказал громко:

– Соседи! Как жизнь?

Никто не ответил.

– А?

– На солнышке они греются во дворе. Даже тот, на костылях, побрел.

– А я дрыхнул, - с сожалением произнес Василь.

– И дрыхай себе… Болезнь проходит, пока спит человек.

Василь засмеялся. И тотчас поморщился: смех или резкое движение вызывали тупую боль в сердцевине головы, за глазами. Расслабишься, замрешь, и боль постепенно растворяется, тает. Еще она тает от прикосновения Златиной ладони ко лбу.

Митрофановна пошуршала еще немного и скрипнула дверью.

Василь прислушался к воробьиному гомону, ощутил щеками прохладу, которой тянуло от окна, подвигал руками, словно делал зарядку, и натянул одеяло до подбородка. Еще и верно простудишься! А никак нельзя, никак нельзя простужаться. Он уже и вовсе поправился зимой, все осколки выковыряли, ходить стал, и даже на морозец его Злата выводила, закутанного в тяжелый тулуп. И вот на тебе - ослеп. С обеда шел по коридору и вдруг - темнота. Будто кто день выключил. Он и не понял, что произошло, завертелся в поисках исчезнувшего света, сделал несколько шагов и уткнулся в стену. Так и стоял, ощупывая стену ладонями, словно выключатель искал, щелкнешь - и опять день.

Потом кто-то рядом спросил:

– Ты что, паря, к стене прирос? Иль худо?

И он ответил:

– Не вижу, понимаешь, света. Темно.

Спокойно ответил, еще не осознавая случившегося, словно слеп не раз.

Отвели в палату, уложили на койку. Никого к нему в тот день не пустили. И на другой. Только возили в операционную. Это он по запаху понял, что операционная, и еще по шуршащей, какой-то живой тишине, нарушаемой изредка коротким словом да легким звяканьем металла о стекло.

– Долевич, свет видишь?

– Ну…

– Что "ну"?… Видишь или нет? Сестра, погасите лампу. Двиньте поближе. Зажгите. Видишь, Долевич?

Ничего он не увидел. И стало так обидно, что он ничего не видит, так обидно, что, разозлившись, он буркнул:

– Ну вижу!…

– Трепло ты, Долевич, - с сожалением сказал врач. - Дал бы я тебе по шее, да бить тебя нельзя. Но ты у меня увидишь! Ты у меня за сто верст муху разглядишь! Вот тогда я с тобой поквитаюсь за введение в заблуждение медицины. Которая и так блуждает в потемках.

Василь успокоился, злость прошла. Он и мысли не допускал, что может остаться слепым навсегда. Всю жизнь видел и вдруг здрасте! Он слово дал себе нерушимое - делать все, что велят медики. Им виднее. Прикажут лежать не двигаясь - не двинется. Прикажут стоять на руках - простоит. Плохо только, что к нему никого не пускают. Впрочем, думая "никого", он подразумевал Злату.

– Доктор, - сказал он врачу. - Вы ко мне пустите, пожалуйста, Злату Кроль.

– Синеглазую санитарочку с третьего отделения?

– Угу…

– Она что ж, тебе родня?

– Невеста.

– Гм… Будь по-твоему. Но если тебе станет хуже - не обессудь.

Хуже ему не стало. И лучше не стало. Надо держаться. Держаться! Так он сказал самому себе. И держался.

И вот уже весна. Ишь, воробьи расшумелись! Фашистов лупят в Германии. По всему видать - конец войне. Друзья разлетелись кто куда. От Петьки Лужина два письма пришло из Польши. Воюет. Серега Эдисон уехал - и пропал. Может, опять во вражеский тыл ушел. Радист. А Злата каждый день приходит. По нескольку раз. Как выдастся свободная минутка, прибегает. Он лежит на втором этаже, а она работает на третьем. Там полегче. Там - ходячие. Верный друг Злата, вернее не сыщешь. Если б не она - сорвал бы он к чертям собачьим повязку с глаз!… Иногда по ночам такие недобрые думы приходят… Но ночам… А может, и не ночь вовсе? Может, это для него ночь, а для других день? Бывают минуты, когда держаться нет сил. Бывают. Тут надо себя укрощать. Как зверей в цирке укрощали. Только тут ты сам себе и зверь и укротитель… Хорошо, что есть на свете Злата!

– Василь, - донеслось от окна.

Он повернул голову. "Катерина?"

– Ты как в окне оказалась? Убьешься.

– Не-а… Толик ящики подставил и меня держит. Как ты?

– Нормально. Чего не в школе? Мотаешь?

– Ну да-а… - Катерина шмыгнула носом, обиделась. - Полвторого уже. По карточкам за сахар повидлу давали. Яблочную. Я выкупила.

– Уж и съела, наверно, - улыбнулся Василь.

– Скажешь! Что я, маленькая?

Подросла Катерина, подросла. Школьница. Он, наверно, когда увидит ее - удивится. В мыслях-то его она все такая же маленькая, как была. А они быстро растут, маленькие-то!

– Ну-ну… В школе не шкодишь?

– Что ты, мне нельзя. Я - сестра героя. Директор так и сказал: "Ты, Долевич, сестра героя".

– Это когда ж он тебе сказал?