Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной

И Олег смотрел на свою маму. Мы не беремся описывать этот взгляд. Пожалуй, какой-нибудь очень тонкий психолог сказал бы, что этот взгляд стал наконец живым. Что в нем засветилась какая-то надежда. Но это впечатление вполне могло быть и обманчивым.

А Игорь Заводилов сидел, опершись локтями на дипломат, лежавший у него на коленях, и охватив голову руками. Вряд ли кто-нибудь мог сейчас угадать его мысли — даже если бы этот человек прекрасно знал все подробности его ситуации. Заводилов не гадал, каким будет решение суда. Как человек очень неглупый, он, слушая всех говоривших, это решение просчитал и был почти уверен в своем расчете.

А думал он совсем о другом. И мы готовы повторить, что догадаться об этом вряд ли кому-либо удалось бы.

Заводилову все сильней хотелось познакомиться с этой золотоволосой девочкой и просто поговорить с ней. Поделиться своими мучительными многодневными размышлениями.

Все больше овладевала им странная мысль, что это каким-то образом облегчит его душу. Ему казалось, что именно она, явно не преследующая в своих решительных и столь необычных для ее возраста действиях никаких корыстных целей, совершенно поймет его. И даже, может быть, даст совет — что ему делать и как жить дальше…

Он много узнал за последнее время о Жене Осинкиной и о ее старшем товарище. И понял, что они собирались делать, в сущности, почти то же, что сам он почти год делал вместе со своей погибшей дочерью. Она так деятельно и радостно занималась с ним этим новым делом!..

Игорю даже померещилось в какой-то момент неуловимое сходство незнакомой девочки с его погибшей Анжеликой. «Чем же они похожи?» — думал он. Быть может, выражением лица, ясных глаз? Да, скорее всего именно этим. Что-то знакомое и успевшее стать особенно милым Заводилову в его дочери светилось в глазах незнакомой девочки. Какое-то мягкое, открытое, доброе отношение к миру, что ли. Не такое частое, к сожалению, во взорах современных девиц, будто и не слышавших, что милосердие — непременная женская черта.

В то же время он понимал, что, так или иначе, усилия именно этой девочки привели к тому, что вина его дочери Виктории в убийстве своей сестры Анжелики оказалась почти доказанной. Благодаря ее именно усилиям его младшая дочь скоро предстанет перед судом и получит сколько-то лет пребывания в воспитательной колонии. В семью свою вернется она в лучшем случае двадцатилетней примерно девушкой… И невозможно даже думать о том, что за девушка выйдет из ворот колонии.

Значит?..

Что бы это ни значило, он снова думал о том, что разговор с Женей ему почти необходим. Хотя он не мог бы точно сформулировать суть этой необходимости.

Важным обстоятельством здесь было еще то, что ему-то самому вина его дочери Виктории в убийстве ее сестры стала известна в собственном доме. Раньше, чем это выяснили другие люди.

И именно Виктория сказала ему — поняв, что разоблачила себя, нацепив на палец кольцо, подаренное отцом Анжелике, — что если он сам не начнет выступать, то ничего страшного не будет… Она не способна была понять, что все самое страшное с ним уже произошло.

И вот это все оставалось для него самого — в отличие от его жены — важнее того, какое именно наказание ожидает в недалеком будущем Викторию.

Интереснее всего было бы, пожалуй, внимательному и понимающему людей наблюдателю следить в этом зале за Женей.

В последний час судебного заседания стерлась с лица еще недавно по нему витавшая полуулыбка. Очертился не по-детски твердо сжатый рот, прорезалась складка между бровей. И появился взрослый, ободряющий, улыбчивый взгляд, который бросала она время от времени в сторону Олега.

Многое можно было бы прочесть сейчас, в эти решающие минуты, на выразительном Женином личике. И в первую очередь — готовность к любому итогу судейского совещания и к дальнейшей борьбе.

И снова девушка-секретарь объявила:

— Прошу встать — суд идет!

И снова встал весь зал, вновь прошуршали черные мантии, и трое судей утвердились за длинным судейским столом. И все сели, но ненадолго. Потому что председательствующий встал и начал читать нечто с листа бумаги, который держал в руках. Все слушали новый приговор стоя. Стоял и Олег в своей клетке.

Сама не своя стояла мать Олега, уцепившись за спинку оказавшегося перед ней стула.

Тут первый раз в жизни у Жени от волнения на минуту заложило уши. И она услышала не самые первые слова:

— …Именем Российской Федерации… Приговор, вынесенный Сумарокову Олегу Михайловичу, отменить… Освободить из-под стражи в зале суда…

Что-то загремело. Это конвоиры открывали клетку, в которой сидел Олег. Он поднялся со скамьи подсудимых и вышел в зал.

Мать не отпускала Олега от себя, обхватив его двумя руками и прижавшись лицом к его груди. А он все гладил ее по голове.

Потом мать нашла в себе силы оторваться, повернулась к Жене, взяла обе ее руки в свои, наклонилась и поцеловала.

Женя в испуге стала выдирать руки, повторяя:

— Да что вы! Что вы!..

А мать сказала неожиданно спокойно:

— Будут свои дети — поймешь.

Тогда Женя заговорила уже весело, чтобы разрядить обстановку:

— Помните, когда вы мне звонили из Тюкалинска, — я что вам сказала? Я же сказала — прекрасно помню! — «Этого не будет! Я даю вам слово!» Вот и вышло по-нашему! По правде!

— Да, я твои слова очень хорошо помню, — сказала мама Олега, тоже заулыбавшись. — Они очень меня тогда поддержали. Я, конечно, совсем не верила, что ты сможешь что-то сделать с этой махиной… И все равно — почему-то, когда вспоминала твои слова, мне становилось легче.

Олег сказал Жене:

— Сейчас я поеду к маме в Тюкалинск. Побуду у нее дня четыре. Потом лечу в Москву — ты, надеюсь, к тому времени туда доедешь. Соберем малый слет Братства, по-быстрому, до начала учебного года. Всех собрать не удастся, хотя бы москвичей, остальные участвуют по Интернету. Потом я в Петербург — восстанавливаться в университете. А накануне мы с тобой, Женя, вечер сидим — составляем проект предполагаемых действий. Не сомневаюсь, что ты надумала тут — с полпуда! А я только сейчас ведь думать начну.

С изумлением смотрела Женя на Олега. Это был совсем не тот человек, которого ввели в зал суда под конвоем и заперли в клетке. Это был прежний Олег — свободный и уверенный в каждом своем движении, в каждой интонации, всегда готовый к положительному действию человек.