Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной

Ветви берез, с едва-едва тронутыми желтизной листочками, свисали сквозной завесой, щедро пропуская солнечные лучи. Августовское солнце разливало мягкое тепло по лужайке, где виднелись из травы не замеченные никем три замшевых головки подберезовиков, и нежно пригревало стриженые затылки Дениса и Славика.

Им сегодня было не до березок и птичек. Даже не до грибов.

Они склонились над маленькой пулей на ладони Славика. Верхняя половина ее необычно блестела не то серебром, не то никелем, а нижняя была медной. Тот самый вещдок, который еще в марте Славка-байкер нашел в снегу. Он тогда специально вернулся утром на то место, где ночью на полном ходу разглядел в свете фар двух мужчин и мертвую девушку. Вернулся, чтобы что-нибудь найти. И нашел.

Поступок был, прямо скажем, рискованный. Если бы кто-нибудь его увидел там или же позже, когда появилась милиция, идентифицировал на рыхлом и влажном снегу отпечатки его обуви — вряд ли удалось бы доказать, что он к убийству Анжелики совсем непричастен. Но Славик поступил с умом — он туда пошел на лыжах. А лыжи у большинства оглухинских одинаковые — в одном месте куплены. И вообще — шел по лесу на лыжах, нормально. Это другое дело, чем неизвестно зачем топтаться на месте убийства по колено в снегу.

Скин рассматривал пулю, а Славик пояснял:

— Это афганский такой сувенир. Мне дядька мой рассказывал. Они там брали патрон и вытаскивали осторожно пулю из гильзы…

— Взорваться ж могло!

— Это если по капсюлю бить — он в гильзе, посередке дна. По пуле бить вообще никогда нельзя! А если гильзу с боков пальцами держать и пассатижами пулю тянуть — ничего. Вот, значит, пулю вынимают, высыпают из нее порох. А пустую гильзу, ближе ко дну, высверливают тоненьким сверлом и вдевают проволочку или сразу — кольцо. Потом пулю обратно в гильзу вставляют. Пуля — медная. А гильза — зеленой краской покрашена. И вот они иголкой чистят-чистят — и головку пули, и гильзу — пока она вся вот такая не станет: видишь, как блестит!

— И что с ней делают?

— Да что хочешь! Проволочка если — то с двух концов загибают — кольцо получается. И цепляй на него что хочешь.

— Брелок, что ли?

— Ну да. Дядька говорит — там многие это делали. Такой получался настоящий афганский сувенир. По нему «афганцы» даже друг друга в первые годы узнавали. Ну, потом многие их порастеряли, конечно, — сейчас это уже редкость. Вот у этого мужика, видно, гильза-то разболталась с годами — и пуля выпала. Если он, когда заметил, выбросил гильзу, — тогда ничего не докажешь. А если пожалел брелок — память все-таки, — то это улика серьезная. Я тебе главное забыл сказать — в прошлом еще годуя у него этот брелок видел. И уж наверно не я один. Так что вещдок законный.

Оба замолчали, думая об одном.

А вернее — о трех вещах сразу.

Во-первых, как бы узнать, носит ли «афганец» подпорченный брелок. И если носит — как устроить, чтоб он сохранился у него до тех пор, пока на него не наденут наручники, — это во-вторых.

Было и в-третьих. Слава-байкер видел убийцу в лицо и узнал его. Скин после его рассказа полностью поверил в виновность владельца брелока. И теперь оба ломали голову — как произвести всю проверку так, чтобы убийца не почуял опасности и куда-нибудь не свалил: Россия — страна большая.

Им по молодости лет не приходил, видимо, в голову другой вариант возможной реакции на опасность — они не думали, что человек, совершивший одно убийство, может ради спасения своей шкуры совершить второе. И даже третье.

Что же происходило за двое суток до этого в ста километрах от Омска, в совхозе «Победа социализма»? Там, где его победа выразилась в рабстве на маковых плантациях?

После быстрой схватки у ворот и молниеносного отъезда джипа с двумя пленниками (причем Леша сел к ним в кузов, а Саня — за руль) постепенно просыпался поселок.

Вышла заспанная тетка и стала с грохотом снимать засов с заржавленной дверцы киоска, когда-то выкрашенного зеленой краской. На нем было написано «Продукты», причем после утраты двух букв вывеска бурчала нечленораздельно: «Пр д кты». На открывшейся же взорам витрине ничего не обнаружилось, кроме спичек, пачек соли и бутылок с этикеткой «Уксус».

Женя, Том и Мячик уже вышли из «Волги» и двинулись к киоску. Ключи от «Волги» Саня с Лешей, уезжая, оставили Часовому. Он начал осторожно выводить машину из переулка поближе к шлагбауму — туда, где несколько часов назад произошла его встреча с однополчанами, встреча, которая привела к революционному перевороту, совершенному в поселке на его глазах и с его прямым участием. Он не мог еще от этого опомниться.

— Молока у вас можно купить? — спросила Женя у тетки, водрузившейся в глубине киоска за деревянным некрашеным прилавком.

Тетка воззрилась на нее с таким видом, будто Женя сказала: «Алмазов грамм пятьдесят не взвесите?»

— Чего? Молоко не продают! Его на производстве выдают, по талонам.

— По каким талонам?

— По маковым, по каким же еще! Кто сколько маку собрал…

Часовой потянул Женю от киоска.

Том, который уже понял все обстоятельства, сказал озабоченно:

— Наверно, надо людям объяснить все-таки что-то?..

— Политинформацию хочешь провесть? — ухмыльнулся Часовой.

Том хоть и не знал толком, что это такое, но на знакомую часть слова — «информация» — согласно мотнул головой.

— Давай! — Часовой приходил понемногу в себя. — Сейчас соберем людей. Я и сам не против узнать что к чему. А то все годы больше слухами питаюсь. Только витрины да рекламу вижу, когда в город эти, — он мотнул головой в сторону дороги, по которой джип умчал этих, — меня берут, сеструху навестить. Или когда Харону ехать лень, сторожить поселок остается — тогда я сопровождающим. Вижу, что город весь другой, а только же мимо едем, нигде не останавливаемся, не говорю ни с кем. И все равно непонятно — что за жизнь-то теперь? От сестры тоже много не узнаешь — только о здоровье ее поговорить успеваем. А сюда вернусь — так через неделю уже кажется, что вся Россия так и живет еще при Брежневе…

Часовой все еще говорил про разворачивавшуюся много лет здесь, в поселке, жизнь (если это слово сюда подходит) в настоящем времени. Хотя сегодня утром она совершенно определенно перешла во время навсегда прошедшее.

Через час в доме под выгоревшим красным полотнищем с еле различимыми белыми буквами «Агитпункт» сидели и слушали Тома все жители поселка, включая малых детей. С утра они уже, как обычно, нажевались маку и были под легким кайфом. Никто из здешних жителей не представлял себе, что там, на воле, в любом месте любого города или поселка можно пойти в магазин и купить все, что хочешь, — были бы деньги. В том далеком году, когда их отгородили от мира, купить почти ничего было нельзя — только с большими трудами достать. Человека, идущего с полной авоськой или прозрачным пакетом продуктов, провожали завистливыми взглядами: вот мужик — где-то еды достал! И сейчас рассказ Тома они воспринимали как сказку и весело смеялись выдумке симпатичного подростка. Артисты к ним никогда не приезжали, и они были рады неожиданному развлечению. Тем более что Часовой сказал: сегодня — выходной, работать никто не будет.