Роман Грачёв - Томка и рассвет мертвецов

Березин сделал шаг назад.

— Значит, вам задать вопрос, рядовой?

— Младший сержант…

— Нет, уже рядовой Коршунов. Задать вопрос?

Ястреб хмыкнул. Отступать было некуда.

— Давайте.

— Готовы ли вы возглавить роту на внеочередном воскресном марш-броске на десять километров?

По шеренгам побежал ропот.

— Рота, смирно! — скомандовал прапорщик Гаев, до сих пор молча наблюдавший со стороны.

— Готов, — ответил Ястреб.

— Прекрасно! Итак, рота, слушай вводную: войска НАТО высадились на овощной базе в пяти километрах от части с намерением лишить нас стратегических запасов свеклы и моркови! Боевая задача: дислоцироваться в районе нахождения противника, ликвидировать его и вернуться в часть. Дежурный по роте, командуйте!

Командир отправился в канцелярию. Прапорщик Гаев проводил его взглядом, в котором читалось одновременно и восхищение, и ненависть. Его можно было понять: вести роту в бой с израильской военщиной предстояло, в том числе, и ему самому. В воскресенье!

— Кузнечик настучал, — шепотом констатировал Ястреб. — Вернемся живыми — ему и… ец!

Павел оставил приговор без замечаний. Им действительно нужно вернуться живыми. Десять километров в полной боевой выкладке в выходной день — это не в карауле дрыхнуть.

Это было очень тяжелое воскресенье. Один из тех дней, в которые вспоминаешь, что ты не в пионерском лагере, где перед твоими родителями за тебя отвечает вожатый и воспитатель, а в регулярной армии, и автоматы у вас настоящие, и боезаряд в рожках предназначен для поражения реальной живой силы, и что если случится настоящая война, все будет совсем не смешно. Уже на третьем километре дистанции Павел мечтал лишь об одном — дожить до возвращения в казарму. Ночные и утренние страхи растворились в желании прекратить физические страдания. Правду говорят люди: хотите забыть о проблемах — купите обувь на три размера меньше.

Они бежали и бежали. Вздрагивали от команд «вспышка справа», падали в грязь и снег, царапали морды о лед, изображали стрельбу по воображаемому противнику. Затем снова поднимались и, натянув на головы противогазы, неслись по пересеченной местности. Кто-то неизбежно отставал — в основном, молодые, — и тогда их подбирали и несли сослуживцы. Сам комбат бежал впереди, и усталость была ему неведома. Иногда он возвращался в хвост колонны, подбирал упавшего бойца и пинками гнал его вперед. Все десять километров он пристально следил за Ястребом, не давая ему расслабиться ни на минуту. Когда казалось, что сил уже ни у кого нет, командир объявлял привал, но на отдых отпускал не больше пяти минут. Павел прирастал задницей к холодной земле, тело отказывалось подниматься. В голове нещадно гудело, грудь словно была заложена мокрой ватой, сквозь которую с усилием пробивался воздух. Никто не разговаривал, все угрюмо переглядывались.

Это была самая изощренная пытка за весь срок их службы.

Вернулись в часть лишь к обеду, но никто и не думал о жратве. Молодые блевали у крыльца казармы, старослужащие попадали в свои кровати, не обращая внимания на зычные окрики прапорщика Гаева. Березин же, констатировав удовлетворенно: «Враг разбит, морковка спасена», — покинул расположение. Отправился догуливать свой законный выходной.

Ястреб сидел у колонны перед телевизором, вспотевший, взлохмаченный, и не сводил глаз с Кузнечика, который не принимал участия в марш-броске, поскольку оставался в наряде по казарме. Парнишка стоял на тумбочке, теребил штык-нож, смотрел в пол.

Он уже понял, что его ожидало…

… Изгой умолкает. Он устал. Хочется в теплую постель, под одеяло, и чтобы Маша лежала рядом и гладила по волосам. Кажется, он полжизни готов отдать за одно ее теплое прикосновение.

— Чем все закончилось? — спрашивает Славка.

— Тем, с чего я начал, — отвечает Изгой. — Сдав наряд вечером, Кузнечик сбежал. Его искали всю ночь. Собирались уже докладывать вышестоящему командованию, если не найдут к утру. Для роты и для части это был серьезный залет.

— Нашли? — спрашивает Маша. На нее рассказ произвел впечатление. Глаза повлажнели.

— Нашли. Недалеко от периметра. Точнее, на нем… У нас в части был один важный сектор, с техникой и оборудованием, обнесенный колючей проволокой под напряжением в тысячу вольт. Его охраняли наряды на вышках. Это в двух километрах от части.

— Зачем забредать так далеко? — бурчит Макс. Он по-прежнему единственный из слушателей, чьи истинные чувства и эмоции не прочитываются.

— Не знаю. Наверно, он просто искал нору, в которую можно забиться, или хотел выйти к железной дороге, она проходит как раз недалеко от сектора. Но в темноте налетел на колючку. А может, сознательно бросился. Наряд не среагировал: на эту проволоку постоянно налетали зайцы и прочая мелочь. Выключили сигнализацию и завалились спать. Утром парни обходили периметр и нашли то, что осталось от Кузнечика.

— А остались от него только гимнастерка и сапоги, — констатирует Макс.

— Так точно.

— А вчера ты проснулся после пьянки с Ястребом на окраине города, раздетый и чуть живой. Почему он позволил тебе уйти?

Изгой пожимает плечами. Он ничегошеньки не помнит, это факт. Вполне возможно, что парни накачали его вискарем до потери сознания и отвезли на окраину в надежде, что он замерзнет или свернет шею в каком-нибудь овраге. Но то ли не рассчитали дозу, то ли запаздывающая зима подвела, но Павел очнулся, пришел в себя и добрался до людей.

— Одно мне известно точно, — говорит он. — Кузнечик не стучал комбату на обидчиков. Это был Стас Комарин. Я узнал об этом уже под самый дембель. Дело о гибели Сергея спустили на тормозах, хотя части досталось: военная прокуратура, инспекции, допросы, комитет солдатских матерей, журналисты, газеты, телекомпании. Но таких случаев в армии — десятки, и концов никогда не найдешь. Армия своих не сдает. А Комарика я позже поймал на другом стуке, но сдавать его Ястребу не стал.

— Добрый ты, — говорит Славка.

— Нет. Просто трус.

— Не без этого, — констатирует Макс. В его голосе больше нет ни тени высокомерия. Лишь сосредоточенность. — Что собираешься делать?

— Что и собирался.

— Хочешь попить крови?

— Возможно. Он должен заплатить… как плачу я.

— А что у тебя на него есть, кроме эмоций?

Изгой смотрит в потолок.

— Так, есть кое-что.

Макс с улыбкой кивает. Чем-то он напоминает Павлу старшего лейтенанта Березина. Такой же холодный и жесткий.

Меня пугают ночные звонки.

Впрочем, я не оригинален. Мало кто из вас вскакивает от радости, когда лежащий на тумбочке кусок пластика пронзают судороги вибрации, а дисплей окрашивается во все цвета радуги. Никто не звонит ночью, чтобы донести благую весть, и избави вас Бог от ночных звонков.