Р. Стайн - Не ложись поздно

Тридцать второй дом отыскался в третьем квартале. Когда-то он был выкрашен в белый цвет, но ныне краска облупилась, местами проглядывали красные кирпичи. Матерчатый навес, растянутый над окном на фасаде, был порван и хлопал на ветру.

Возле всех этих домов не было ни подъездных дорожек, ни гаражей. Я припарковала мамин автомобиль у обочины. Затем я причесалась, глядя на себя в зеркало заднего вида, и вылезла из машины.

Из соседнего квартала доносились крики ребятишек. Я догадалась, что они не преуспели в спасении кошки.

Взглянув на бетонное крылечко перед домом, я зашагала через лужайку. Судя по всему, ее до сих пор не подстригали. Земля под разросшейся травой была твердая и бугристая.

Возле парадной двери висел черный почтовый ящик. Серебристой краской на нем была по трафарету выведена цифра «32». В груди у меня все трепетало, пока я поднималась на состоявшее из двух ступенек крыльцо. Нажав на кнопку дверного звонка, я глубоко вздохнула.

Пожалуйста, Рада, будь дома.

Долго ждать мне не пришлось. Невысокая тетка с коротко стриженными седыми волосами распахнула дверь, словно давно ждала перед ней кого-то. Ее серебристо-серые глаза смерили меня с головы до ног. Лицо ее было чересчур наштукатуренное, с ярко-красными пятнами на щеках и густо напомаженным ртом. Одета она была в черно-желтую толстовку с эмблемой бейсбольной команды «Стилерз» и серые спортивные штаны.

— Здравствуйте, я…

— Чем могу помочь? — осведомилась тетка хриплым голосом заядлой курильщицы и недоверчиво усмехнулась. — Старовата ты для девочки-скаута, продающей печеньки.

Это вызвало у нее смех, сухой и скрипучий, который закончился приступом мучительного кашля.

— Я… я ищу Раду, — сказала я, когда женщина наконец перестала хрипеть и откашливаться.

Она вздрогнула. На мгновение ее странные серебристые глаза выпучились. Затем она нахмурилась и пристально посмотрела на меня.

— Это шутка?

— Н-нет, — пробормотала я. — Она ведь здесь живет? Она ваша дочь? Мне очень нужно поговорить с ней.

Тетка снова ухмыльнулась, показав пожелтевшие от никотина зубы.

— Тебя кто-то на это подбил? — спросила она. — Кто-то сыграл с тобой злую шутку? Так ведь?

Я сглотнула, сделала шаг назад и чуть не свалилась с крыльца.

— Нет… — начала я.

— Все знают, что Рады здесь нет, — просипела тетка.

— А вы знаете, где она? — робко спросила я.

— Мне ли не знать, где находится моя родная дочь! — окрысилась тетка. — В больнице она, вот где! В Мартинсвилле! С какой стати ты ищешь ее здесь, когда она застряла в дурдоме?

— Я… я же не знала, — пролепетала я и попятилась с крыльца. — Честное слово. Я не знала.

— Рада лежит в психушке на попечении штата! — рявкнула женщина. — И никакие печеньки ей не нужны.

Я обнаружила больницу только после того, как во второй раз объехала один и тот же квартал. Дороги в Мартинсвилле были односторонние и запутанные донельзя, так что, хоть городок и располагался в непосредственной близости от Шейдисайда, приходилось изрядно попетлять, чтобы добраться до любого района. Здесь нельзя было найти ни одного прямого маршрута.

Пока я вела машину, у меня было много времени поразмыслить. Мысли мои не отличались оптимизмом. Чем больше думала я о бедной Раде, тем страшнее становилось мне самой.

Она выполняла ту же работу до меня. Она нанялась к Бренде Харт и заботилась о Гарри. И происходили ужасные события. До того пугающие, до того кошмарные, что бедняжка загремела в психбольницу.

Разумеется, больше всего меня занимал вопрос: неужели я следующая?

Больница представляла собой высокое белое здание с лепниной, обнесенное по кругу живой изгородью. С трех вишневых деревьев, что росли перед ним, уже облетела большая часть цветов. Я припарковала машину на стоянке для посетителей и пошла по узкой, мощеной камнем дорожке к боковому входу.

Бронзовая мемориальная доска возле двери извещала, что больницу построил в 1911 году некто по имени Якобус Фиар. Рядом с надписью был высечен профиль представительного мужчины в шляпе-котелке.

Ладно хоть не назвали Больницей Страха, подумала я.

В дверях меня встретил мужичок средних лет со всклокоченными седыми волосами, одетый в серую униформу, как у смотрителя или сторожа. Щеки его покрывал яркий румянец, а глаза сияли, словно он был счастлив меня видеть. Щеки были выбриты до того гладко, что казалось, будто вместе со щетиной он снял и верхние слои кожи.

— Я бы хотела повидать одну из пациенток, — сказала я.

Не отвечая, он придержал для меня дверь, после чего направился вниз по длинному, тускло освещенному коридору с темно-зелеными стенами и отделанным плиткой полом. Пахло моющим средством — резкий, хвойный запах. Из глубины коридора до меня доносились голоса, крики и смех, а также звуки музыки — приятная мелодия в стиле рок, которой я не могла узнать.

Мужичок бодро вышагивал впереди, выкатив грудь и расправив плечи. Он провел меня к круглому столику, расположенному в холле. Табличка на столике гласила: СПРАВОЧНАЯ. Однако за ним никто не сидел.

Мужичок улыбнулся мне, пламенея щеками, и жестом предложил подождать. Потом взял мою руку, поднес к лицу и лизнул ее.

— Эй! — Прежде чем я успела отдернуть руку, он обслюнявил всю тыльную сторону моей ладони. После этого он издал короткий, пронзительный смешок, повернулся и зашагал прочь странной, скованной походкой, держа спину прямо, словно это была гладильная доска.

Ну а чего я ожидала? Я, как-никак, в психбольнице.

Послышались стоны, печальные стоны, откуда-то с другой стороны холла. Кто-то выкрикивал:

— Горит моя хлопушечка! Горит моя хлопушечка!

Потом наступила тишина.

Откуда-то сзади доносилась песня Барри Манилова.

У меня вдруг возникло сильное ощущение, что мне нечего здесь делать.

Надо было для начала хоть позвонить. С чего я взяла, что сейчас подходящее время для посещения?

Конечно, мне отчаянно хотелось поговорить с Радой. Но шум голосов в длинных коридорах, горестные стоны и возгласы… голоса переросли в гул. Гул перерос в рев.

Мне пришлось отвернуться от стола, потому что в кресле, будто по волшебству, возникла женщина. У нее были волнистые каштановые волосы, перехваченные на затылке красной резинкой. На вид ей можно было дать лет пятьдесят или около того. На шее красовался пестрый платок, а одета она была в блузку и строгий деловой костюм с приколотой к лацкану золотой брошью в виде птицы.

Она прокрутила вниз изображение на мониторе и стала набирать что-то на клавиатуре; в глазах ее отражался свет экрана. Наконец, она повернулась ко мне:

— Прошу прощения. Я отлучалась на обед.