Мария Грипе - Сесилия Агнес – странная история

– Не знаю. У меня же есть ты!

Последнее воспоминание о маме, такое живое, яркое.

Нора сидела в кроватке, пришло время дневного сна. Высоко над головой круг света – от лампы.

Мама была в черном. Она появилась в этом круге света, с зонтиком в белых цветах, открыла его и покрутила в руке. Улыбаясь. Опять сложила зонтик – пора идти.

Да свидания. До свидания. Она улыбалась.

Нора совсем не хотела отпускать маму. И не желала говорить «до свидания». Мама с сияющей улыбкой наклонилась к ней, а Нора не улыбнулась в ответ, вцепилась в зонтик, потянула к себе.

Не уходи! Она заплакала.

Но маме нужно идти. До свидания!

Воспоминание о папе было не таким отчетливым. Он стоял у мамы за спиной и говорил, что им надо поспешить. Если б не папа, возможно, она и сумела бы удержать маму. Возможно? Хотя он был сильнее. Внезапно протянул руку и отобрал у них зонтик. Нора взвизгнула. Но волей-неволей отпустила зонтик, который мама отпустила еще раньше. Папа был гораздо сильнее их обеих. Она заплакала навзрыд.

Родители склонились над ней. Ну-ну, они же скоро вернутся. А сейчас им пора идти. Обоим. Вместе. Слезами тут не поможешь.

Они помахали ей и попятились к двери. Мы скоро вернемся. Скоро. Скоро.

Папа взял маму за руку, и они ушли.

И больше не вернулись.

Жили-были…

Короткая сказочка.

Тут ей и конец.

Прошли годы, прежде чем Нора выяснила, что случилось. Никто не хотел говорить об этом. Все молчали. Пришлось докапываться самой. По кусочкам собирать головоломку. Сплошной сумбур, а помощи ждать неоткуда.

Мама с папой ехали на машине. Еще там замешался какой-то поезд. Но кто ехал на поезде, она не поняла и долго ломала над этим голову. Потом оказалось, что поезд просто ехал. Сам по себе. И машина ехала. И они столкнулись.

Виноват был поезд. Хотя кое-кто говорил, что папа. Вдобавок тут были замешаны двое похорон. Сперва одни. Потом еще одни. На первых мама и папа должны были присутствовать. Кто-то из стариков умер, и его хоронили.

Правда, мама с папой туда не успели. Они явно опаздывали, что-то с ними случилось, и они попали в больницу. Так или иначе, виноват был поезд.

А потом она услышала, что родители вдруг куда-то уехали. Далеко-далеко уехали, и когда они вернутся, никто не знал.

Нора между тем жила у папиного брата. Он добрый, и жена у него тоже добрая. Но сперва она была у бабушки, у маминой мамы, только вот бабушка все время плакала и ничего не могла делать. А дедушка, мамин папа, был в Америке.

Тогда же состоялись еще одни похороны, но на сей раз никто не говорил, кто умер. Опять кто-то из стариков? – спросила она. Ей сказали, что нет. И она больше не спрашивала.

Но решила, что поняла: это мама и папа. Ведь многие, глядя на нее, плакали и говорили «бедная малышка», хотя у нее нигде не болело. А они все равно говорили. И она поняла. Но не подала виду. И не заплакала.

Ни разу не заплакала. Потому что иначе бы ничего не узнала. Они как раз и боялись, что она начнет плакать.

Откуда им было знать, что, когда они шептались между собой и разговаривали по телефону, она всегда находилась поблизости, тихонько подкрадывалась и слушала. Подкрадывалась и слушала. Это была единственная возможность. Раз никто не хотел помочь и сказать правду.

Только однажды она спросила, когда мама с папой вернутся. И сразу об этом пожалела.

Потому что заранее знала ответ: этого никто сказать не может. Ведь они очень далеко… Так что вряд ли вернутся скоро.

Затем пошли разговоры о другом.

Через некоторое время все принялись обсуждать, как «на практике» лучше всего решить этот «вопрос». Причем решить так, чтобы все остались «довольны». Нора ездила по родственникам, гостила то у одних, то у других. Все были очень добры. Но взять ее к себе никто не хотел. Они этого не говорили, но она ведь не дурочка, понимала.

В конце концов она тогда попала к Андерсу и Карин. Родня решила, что пока она там и останется. Пока, то есть до возвращения мамы и папы из долгой отлучки. Так будет лучше всего. И тут они не ошиблись.

Время шло, о родителях никто больше не говорил. В том числе и она сама. Мама и папа просто исчезли. И она этому не препятствовала. Не плакала, не рыдала. Они ушли навсегда.

Нора уже не задумывалась о том, что с ними сталось.

О маме и папе никто больше не спрашивал, но, когда они встречали на улице знакомых, те часто понижали голос и, указывая на нее взглядом (она чувствовала!), спрашивали: «Ну, как дела? Как она?»

И Андерс с Карин так же тихо отвечали: «Привыкла… все хорошо…»

Ложь, кругом сплошная ложь. Обман, в котором участвовали все. И она тоже.

Лишь спустя много времени она поняла: ей следовало заставить всех признать, что мамы и папы нет в живых. Что она в самом деле имела полное право узнать, как все произошло, имела право горевать и плакать.

Когда Нора наконец это уразумела, было уже поздно. Мама и папа стали чужими существами.

Однажды, вскоре после того как она пошла в школу, Андерс и Карин взяли ее в небольшое путешествие. В другой город. Цветы и свечи они захватили с собой и проехали прямо на кладбище.

Сумрачный осенний день. На могилах трепетали огоньки зажженных свечей. Наверно, был праздник Всех Святых.

Сперва они навестили могилу родителей Андерса, поставили цветы в вазу, зажгли свечи. Постояли там, глядя на огоньки, и Андерс немного рассказал о своих маме и папе.

Нора думала, что после они, как обещано, пойдут в кондитерскую, но вместо этого Андерс дал ей две свечи и сказал:

«А сейчас, Нора, мы навестим могилу твоих родителей и зажжем свечи для них».

Этого ей никогда не забыть. В тот миг она ненавидела Андерса. Все ее существо застыло, заледенело. Но пришлось идти.

Могила мамы и папы?

Конечно, где-то у них должна быть могила, хотя Нора никогда об этом не задумывалась.

Она сама не знала, чего ждала. Могила, по крайней мере, выглядела как большинство других на кладбище. Серый четырехугольный камень, а на нем – имена мамы и папы.

Она поставила одну свечу, но со спичкой замешкалась. Зажгла ее лишь после нескольких попыток. И свеча наконец загорелась.

«А вторую свечу не зажжешь?» – донесся до нее голос Карин.

Ледяные руки не слушались, она закопалась, пришлось Андерсу помогать.

Теперь на могиле горели две свечи, и опять Карин мягко сказала: «Видишь, как хорошо: одна свеча для мамы, другая – для папы».

Но в сердце у Норы был холод, она чувствовала, что злится.

«Да, ложечку за маму, ложечку за папу», – услышала она свой голос. И звучал он очень недружелюбно.

Она заметила, как они переглянулись. У Андерса на лице читалось удивление, а Карин шагнула к ней и выглядела так, будто вот-вот заплачет. Нора отвернулась.

Сейчас уже поздно горевать по маме и папе. Своим молчанием они давным-давно отняли у нее все горестные чувства. Но само горе осталось. Избавить ее от этого никто не мог, при всем желании. Она чувствовала себя обворованной, не избавленной.