Ирина Ненарокомова - Почетный гражданин Москвы

Весело сияло и ласкало москвичей теплотой весеннее солнце. В здании Исторического музея, предоставившего помещение съезду, шли последние приготовления. Павел Михайлович собирал в дорогу свой саквояж.

— Я прошу, Веруша, чтобы никто из вас на съезде не присутствовал. Представительствовать за всех нас будет племянник, Николай.

— Но Коля ведь — за отца, за Сергея Михайловича: А может, и от нас кто-нибудь? — робко возразила жена.

— Николай будет на съезде от имени всей фамилии Третьяковых. — Тон Павла Михайловича ясно давал понять бесполезность дальнейшего разговора. Вера Николаевна думала о том, что люди малознакомые осудят ее Пашу за нежелание принять от них изъявление благодарности, назовут, пожалуй, его поступок высокомерным. А ведь все обстоит наоборот. Высокомерие и скромность — понятия вовсе противоположные, а вот, поди ж ты, можно, не разобравшись, и спутать. Она покачала головой и пошла помочь в сборах мужу, удалившемуся в кабинет.

Павел Михайлович тоже прекрасно понимал, что со стороны его поступок должен покоробить многих, но ничего не мог с собой сделать. Он посмотрел в окно, и сияющее солнце напомнило ему яркий солнечный диск в Биаррице и связанный с этим случай. Это было в 1865 году. Они только поженились с Верушей и поехали в свое первое совместное заграничное путешествие. Стояла жара. Море подкатывалось почти к самой гостинице, где остановились молодожены, и они пропадали на пляже часами. Верочка больше лежала с книжкой в тени, а он плавал, как в детстве, долго и далеко. Сколько раз еще мальчишкой с друзьями Рубинштейнами выплывал он из купален и пересекал Москву-реку туда и обратно. Вот и тогда, в Биарице, он заплыл на большое расстояние, лег на спину, глядел, прищурив глаза, на яркое солнце, полумечтал о чем-то, полудремал. Он не заметил, сколько прошло времени. Вдруг послышался рядом плеск весел, показалась лодка, и молодцеватые гребцы-баски в ярких рубахах, не слушая протеста, вынули его из воды и, торжественно водрузив в лодку, доставили на берег. Там волновались: утонул человек. Когда же Павел Михайлович, целый и невредимый, вышел на пляж, его как отличного пловца приветствовали бурной овацией. Другой бы раскланялся, пошутил, принял бы миссию героя дня, а он бросился бегом в гостиницу. Верочка еле успевала за ним. До вечера никуда не выходил, когда же стемнело, собрал вещи и уехал с женой в Париж. Попросту сбежал. Конечно, это была глупость, чудачество, наваждение какое-то, но так глубоко сидевшие в нем, что иначе вести себя он не мог. И теперешнее бегство из Москвы напоминало ему то смешное, с пляжа. Он все понимал и продолжал укладывать саквояж.

Сразу же после отъезда Третьякова, 23 апреля 1894 года, в два часа дня в аудитории Исторического музея открылся I съезд русских художников и любителей художеств. Огромная аудитория была забита битком. Как писали потом газеты, Третьяковские дни в Москве по удивительному единению духовных сил напоминали Пушкинские дни 1880 года.

С трудом покрывая гул голосов, председательствующий призывал водворить тишину. Мало-помалу первое радостное волнение улеглось, и на трибуну вышел городской голова К. В. Рукавишников. Он заговорил о том, что сама идея съезда связана со знаменательным для Москвы событием — устройством городской художественной галереи имени глубокочтимых граждан Москвы, братьев Третьяковых, и зал ответил дружным рукоплесканием. Председатель съезда предложил приветствовать семью Третьяковых в лице Николая Сергеевича. Все встали. Буря оваций продолжалась. Смущенный и раскрасневшийся Николай Третьяков кланялся и отвечал за Павла Михайловича, досадуя в душе на дядюшкину скромность.

Приветствия съезду сменялись одно другим. От университетов выступали крупнейшие ученые, историки и искусствоведы: от Московского — И. В. Цветаев, Петербургского — Ф. Ф. Петрушевский, Казанского — Д. В. Айналов. Когда все теплые, дружеские, значимые слова были сказаны, началась художественная часть.

Съезд был большим национальным событием, серьезной, важной работой и радостным праздником русской интеллигенции. И праздник удался на славу. Все было подготовлено с душой, выдумкой и талантом. Сначала прозвучала опера «Рафаэль». Затем оркестр под управлением Аренского исполнил несколько музыкальных произведений, в том числе «Камаринскую» Глинки и увертюру Чайковского «1812 год», подчеркнув глубоко патриотическую, национальную идею съезда. Закончился день специально придуманной постановкой «Апофеоз», готовил которую Владимир Егорович Маковский, а стихи сочинил Савва Иванович Мамонтов. На фоне старинных памятников перед участниками съезда предстала Москва, олицетворенная в образе древнерусской царицы. Она торжественно приветствовала русское искусство. Монолог прозвучал в исполнении замечательной русской актрисы Марии Николаевны Ермоловой.

Сколько удовольствия доставил праздник присутствовавшим. Только Третьяков лишил себя возможности радоваться вместе со всеми. Мысленно же он находился на съезде неотступно, и все участники постоянно обращались к нему в своих речах. Когда 27 апреля в Большой московской гостинице давался торжественный обед, первый тост был поднят за всех собравшихся на съезд, второй — за Павла Михайловича. Тут же художники решили послать ему приветственную телеграмму. Составили текст: «Художники и любители художеств пьют Ваше здоровье. Да здравствует дорогой Павел Михайлович и да живет и крепнет созданное им художественное собрание».

Съезд работал девять дней. На заседаниях обсуждались проблемы эстетики и истории искусства, художественного образования, вопросы техники и науки в приложении к искусству, меры развития искусства в России, общие вопросы, касавшиеся жизни и творчества художников. В дни съезда в Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества была открыта XXII Передвижная художественная выставка.

Заключительное заседание состоялось 1 мая в три часа дня. Снова в большинстве докладов говорилось о деятельности Третьякова. Один из выступавших, А. А. Корелин, выразил общее мнение, заявив, что «коллекция Павла Михайловича Третьякова, основанная благодаря беззаветной любви, знанию, громадным затратам и изумительной энергии ее собирателя, по всей справедливости может быть названа первою национальною галереею».

В этот день вместе с членом съезда Татьяной Львовной Толстой в собрание пришел один из учредителей Товарищества передвижников, Николай Николаевич Ге. Прослушав несколько докладов, он тоже попросил слова. Увидев корифея передвижничества, направляющегося к сцене в своей любимой холщовой рубахе и стареньком пиджаке, зал грохнул громом рукоплесканий и возгласов. Взволнованный Николай Николаевич поднялся на кафедру, чуть закинул свою прекрасную голову, выждал, пока смолкнет, и произнес совсем тихо, буднично, проникновенно: