Александр Никонов - Эволюция на пальцах

Почему бы тогда не обучить обезьян, если они такие умные, человеческой речи? Правильный вопрос. И он естественным образом приходит в голову.

Увы, научить обезьян речи невозможно. Но не потому, что они глупые, а потому, что гортань у них устроена по-другому, и они физически не способны на членораздельное произнесение слов.

Однако есть выход. Люди общаются не только посредством звуков: существуют ведь глухонемые. У них есть специальный язык, в которой слова заменяются жестами, и с помощью этого языка жестов глухонемые довольно бойко разговаривают между собой.

Первые опыты по обучению шимпанзе человеческому языку глухонемых были поставлены в середине прошлого века. Они произвели в научном мире эффект разорвавшейся бомбы. Многие учёные и неученые не хотели в них верить — настолько сильно было убеждение, будто осмысленная речь и умение вести содержательные беседы присущи только людям и отделяют человека от других животных. Человек с его самомнением выделял себя из животного царства, так что слово «других» просто выпадало, и получалось: «человек отличается от животных». Как будто он и не животное вовсе!

Но обезьяны оказались в состоянии не только вести диалоги о конкретных вещах, но и абстрагироваться, прогнозировать, вспоминать о прошлом. А также врать и фантазировать.

Почему-то долгое время среди части зоопсихологов бытовало убеждение, что если уж не умение говорить, то по крайней мере умение врать определенно отличает людей от зверей. Считалось, что враньё, то есть сообщение заведомо недостоверной информации или, иными словами, умение перевернуть в мозгу реальность и выдать нечто ей противоположное, — это высший пилотаж когнитивной (умственной) деятельности.

Однако обезьяны врали легко и с ходу — буквально как дети, если им грозило наказание за какой-то проступок.

— Кто порвал мою куртку? — спрашивает экспериментатор обезьяну по имени Майкл, прекрасно зная, что куртку порвал Майкл.

— Это Коко сделала, — отнекивается хитрая обезьяна, активно жестикулируя.

— Мне кажется, это не Коко, — проявляет скептицизм исследователь. И Майкл тут же меняет показания:

— Это доктор Паттерсон!

— Нет, это не доктор Паттерсон, — хмурится собеседник. — Кто это сделал?

— Я это сделал, — смущается Майкл, делая сконфуженную морду.

И этот конфуз на его лице человек легко читает, потому что мы принадлежим к родственным видам, имеем схожие физиономии. Физиономия социального, то есть общественного зверя, — это семафор с богатейшей мимикой, которая приводится в движение специальной многочисленной мелкой мимической мускулатурой. А она для того и предназначена, чтобы особь сигнализировала другим о своём эмоциональном состоянии — что очень важно для стадных зверей, которым нужно поддерживать коммуникацию. Поэтому социальные животные эмпатичны друг к другу, то есть склонны сочувствовать чужим страданиям. Они легко считывают состояние другого и отражают его. Из этой животной эмпатии потом выросла человеческая мораль и облеклась в красивые слова, поскольку мы — животные, активно и много говорящие.

Чего удивляться умению обезьян врать, если они запросто оперируют в уме несуществующими предметами, фантазируют, воображают, играют в куклы! Не верите? Понимаю ваши сомнения. Вопрос о том, насколько животные умны, то есть насколько глубок и многогранен их внутренний мир, интересует многих. Некоторые граждане, убеждённые в уникальности человека, этого царя природы, на вопрос, думают ли животные, отвечают с ходу:

— Да может, они вообще ни о чём не думают!

У таких граждан наверняка нет ни собаки, ни кошки, а значит, опыта личных наблюдений за сложным поведением высокоразвитых организмов.

— Но как же может животное не думать, браток? Вот кошка сидит на окошке и с видимым интересом наблюдает, что происходит на улице. Заметь, она сидит не тупо вперившись в стенку, а перед «экраном» окна: смотрит уличное «кино». В конце концов, у животных есть глаза, которые воспринимают свет, значит, в их головах должна вырисовываться какая-то картинка мира. Вопрос только в том, насколько она глубока и осмысленна?

На этот вопрос как раз и должны были ответить опыты по обучению обезьян человеческой речи:

— языку жестов, основанному на человеческом языке глухонемых;

— умению «говорить», выкладывая перед собой в осмысленные предложения карточки с разными изображениями;

— умению нажимать на кнопки со значками, чтобы вести диалог с людьми через экран.

Первой обезьяной, обученной языку жестов, стала шимпанзе Уошо. Она и следующие

поколения говорящих обезьян буквально потрясли учёный мир своими способностями, возможностями абстрагирования, логическим мышлением и даже умением ругаться, чему обезьян никто не учил, разумеется. В качестве ругательств шимпанзе использовали слова с негативным смыслом, которые знали — «плохой», «грязный», «туалет». Эти негативные смыслы они переносили на оскорбляемых — то есть использовали слова в переносном значении. Так однажды обезьяна и обругала одного служителя, который ей чем-то не понравился: «Ты — грязный плохой туалет!»

Обезьяну научили слову «открывать». И она тут же поняла, что это слово относится не только к ящику, который при ней открывают, но и к шкафу, к двери, к окну. Потом она неожиданно попросила «открыть» и кухонный кран, хотя кран совершенно не похож на ящик и никакой двери в нём нет. Но обезьяна догадалась, что «открыть» в широком смысле означает «получить доступ».

Поскольку запас слов Уошо был ограничен, а число предметов в мире огромно, обезьяна занялась словотворчеством. Она делала это совершенно на человеческий манер. Скажем, как англичане образовали слово «футбол»? Просто соединили два разных слова — «нога» (foot) и «мяч» (ball). Получился ногомяч — футбол. Именно так обезьяны производят новые слова. Уошо знала слова «птица» и «вода». И когда впервые в жизни она увидела утку в пруду, удивилась и сказала (точнее, показала жестами): «Вода-птица!»

Водная птица.

У обезьян не было в словесном запасе слова «огурец», но был «банан». Поэтому огурец они назвали «зеленым бананом». Арбуз — «пить-конфета». Холодильник — «холод-шкаф». Орех — «камень-ягода». А рождественская ёлка — «конфетное дерево», потому что на ёлку вешают конфеты.

О чем это говорит?

О том, что у эволюции языка и людей, и животных — одинаковые законы. Иными словами, закономерности лингвистической эволюции объективны и природны точно так же, как законы физики, и не зависят от типа разума.

Язык просто «паразитирует» на разуме, точнее, на миллионах разумов его носителей. Мы рождаемся и умираем, как вспыхивающие и затухающие точки, а язык висит над нами, словно облако, и не умирает, а развивается по своим законам. Эти законы описываются с помощью математики точно так же, как и законы физики. Поэтому и существует наука математическая лингвистика. Поэтически говоря, математика — это язык природы, на котором она разговаривает с нами.