Ирина Галинская - Культурология. Дайджест №2 / 2015

Шла вторая половина взбаламученного ХХ в., а в определениях консерватизма – даже в томе 1962 г. солидной «Британской энциклопедии» – все еще господствует набор практических, пусть и весьма здравомысленных, но не объединенных единым принципом, не возведенных в цельное мировоззрение черт: согласие с естественным законом; принцип хранения наследства; «право данности», т.е. предпочтения мудрости предков; принцип благоразумия (исходить из представлений об отдаленных результатах предпринимаемого действия); принцип разнообразия (а l a гражданский плюрализм); признание неизбежного несовершенства социального порядка (при возможных, однако, улучшениях). Так же, а то и еще более анахронично, звучали в более близкое время мнения отдельных западных консерваторов. «Что такое консерватизм? – риторически вопрошает немецкий автор Голо Манн. – Этого знать нельзя и незачем <���…> надо полагаться на опыт и ничего, кроме опыта». Другой консерватор наших времен, соотечественник Голо Манна С. Шренк-Нотзинг утверждает: «То, что сегодня именуется консерватизмом, не может быть выведено из понятия, а решается злобой дня».

Но как с таким теоретическим оснащением можно противостоять натиску радикальных сил, кардинально меняющих обстановку в обществе в новые времена?

И защитники консервативной позиции не могли не откликнуться на социально-политические и идейные перемены, изменяющие лицо мира и сотрясающие дорогой им традиционный порядок.

«Корень зла» и начало этого нового эона они, естественно, связывали с идеями Французской революции 1789 г., когда Новая история, по их характеристике, приняла «люциферическое направление». Консервативная критика этого тренда и его революционной практики не замедлила себя ждать. Однако старая антиинтеллекунктаторская «философия несовершенства», с ее оглядкой на показатели опыта, перед фактом динамических культурно-экономических сдвигов нуждались в переосмыслении и обновлении.

Теперь, в ситуации социально-революционных перемен, настроений и ожиданий, консерватор, мирно озабоченный поддержанием стабильного порядка вещей и миропорядка в целом, оказывался в парадоксальном положении , когда он должен сменить орало на меч и выступить прямым оппозиционером господствующих радикальных течений и противником институциализации «духа отрицания».

Волны консервативной реакции приводят в послевоенное время к появлению в Америке идеологии «нового консерватизма» (Д. Белл, И. Кристол, М. Новак, Р. Нисбет и др.). В области социологии меняется взгляд на не признаваемый до сих пор капиталистический строй с его буржуазно-демократическими институтами, оставшийся теперь гарантом социально-экономической стабильности. Но главное – сдвиги в идеологии. Перед лицом перерождения либерализма в псевдолиберальный прогрессизм неоконсерваторы вступили в схватку с «перерожденцами» за классический либерализм, по сути подменяемый теми культом прогресса.

И тут неоконсерватизм обнажает сущностную, либеральную подоплеку консервативной позиции как таковой, о которой говорилось нами выше. Повторим: при сохранении органического целого необходимо оставить место для нового, свободного, не запрограммированного прошлым элемента. Вот этот сплав консервативного и либерального элементов, признанный по сути в неоконсерватизме, должен был бы послужить концептуальному определению действенной консервативной позиции, которая может быть только «либеральным консерватизмом» (а другого позитивного консерватизма, как мы убедились, не существует). Либеральным консерватором был А.С. Пушкин (впервые определение дано П.В. Анненковым), либеральными консерваторами были наиболее глубокие русские мыслители.

Исходя из этой констатации, в качестве дефиниции можно было бы предположить следующее: либеральный консерватизм – это социально-философская доктрина, исходящая из представлений об осмысленном мироустройстве и из идеи сохранности общества в его свободном развитии (т.е. поддерживающая его положительные тенденции в том числе и в отношении гражданских потребностей и свобод) и опирающаяся на эволюционный, реформистский способ разрешения противоречий.

К сожалению, американский теоретический неоконсерватизм несмотря на свою разностороннюю идейную активность и антиреволюционный публицистический напор так и не развился в монолитную доктрину и (как видится нам через океан) не представил итоговой дефиниции.

Что касается умонастроения политических неоконсерваторов («неоконов»), состоящих по большей части в республиканской партии, то оно малообъяснимо. Казалось бы, после крушения коммунистического режима и возвращения России в историческую колею неоконы не должны были бы выражать к нашей стране систематическую враждебность… Однако действительность свидетельствует об обратном. Что это? Инерция отношения к СССР как к «империи зла»? Или результат геополитической комбинаторики и забота о своих политических рейтингах? На этот вопрос лучше ответят политологи, историки современных США.

В статье рассматривается судьба одного из вариантов «русского мифа». Речь идет о мифе исторического приоритета русского народа, якобы возникшего в глубокой древности, тогда же создавшего письменность и определявшего судьбы мира. Создателем этого мифа был карпаторосс Георгий Гуца, получивший известность в России как Юрий Иванович Венелин (1802–1839) – уроженец северной Венгрии, выходец из румыно-русской семьи. Человек талантливый, эрудированный, но дилетант в истории и филологии, при поддержке М. Погодина он опубликовал в Москве обширную монографию «Древние и нынешние болгары…» (1829). Здесь утверждалось, что «Гунно-Аваро-Хазарская держава собственно была царство русского народа», и притом державой «первейшею в мире». В книге «Древние и нынешние славяне», вышедшей посмертно (1841), Венелин и этрусков именовал славянами.

Книги Венелина не попали в «мейнстрим» исторической науки, но не были забыты. В русской историографии сложилась своего рода венелинская школа, представители которой развивали его идеи и использовали его метод лексическо-этимологических сближений. К ним, в частности, относился известный писатель А.Ф. Вельтман, автор книги «Аттила и Русь IV и V веков» (1858).

По мере профессионализации науки «венелинский» комплекс идей вытесняется из историографии в художественную литературу. Примером может служить роман Ивана Кондратьева «Гунны» (1878), где выводы Венелина воспроизведены в беллетризованной форме.