Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)

— Дай мнѣ карту, лежитъ въ классной на столѣ, посмотримъ.

— Да что карту-то смотрѣть. пустое дѣло. Перешелъ, сказываетъ Власъ, наши предѣлы.

Не слушая больше дворецкаго, я бросилась въ классную, отыскала границы наши, но толку отъ этого было мало. Приходилось терпѣливо ждать пріѣзда родителей и отъ нихъ узнать въ чемъ дѣло. Уложивъ сестеръ и брата, я сѣла одна въ нашей гостиной. Домъ, обыкновенно тихій и сонный въ 10 часовъ вечера, не спалъ въ эту ночь. Слышались шаги по лѣстницѣ, въ корридорѣ; отъ буфета доносился звукъ голосовъ, въ дѣвичьей шушукали горничныя. Полночь. Я задремала, какъ вдругъ послышались вдали звуки колокольчика, a затѣмъ топотъ коней и грохотъ колесъ нашей тяжелой коляски.

Я вскочила, но прежде меня вскочили дремавшіе слуги; я побѣжала къ лѣстницѣ, гдѣ ужъ раздавался шумъ шаговъ. Я остановилась на верхней площадкѣ лѣстницы. Грузно, медленно, тяжело, будто грозно входилъ по ней отецъ мой. За нимъ торопливо спѣшила матушка, а за ней нѣсколько слугъ, всѣ перепуганные и блѣдные. Я подошла къ батюшкѣ съ замиравшимъ сердцемъ и молча поцѣловала его руку, не рѣшаясь сказать слова. Лицо его все сказало мнѣ, оно было мрачно, и рѣшимость окаменѣла на немъ. Губы его были сжаты и блѣдны. Матушка не то робко, не то потерянно шла за нимъ, и на ней, какъ говорится. лица не было. Краше въ гробъ кладутъ. Я взглянула на двери внизу, тамъ никого не было, прислушалась, никто не шелъ по лѣстницѣ.

— Братецъ! гдѣ братъ? воскликнула я съ невольнымъ ужасомъ. Матушка молча, судорожно сжала руки, но молчала.

— Братъ твой, сказалъ отецъ, — дѣлаетъ свое дѣло, то, что ему долгъ повелѣваетъ, и, скажу съ отрадой, оказался настоящимъ дворяниномъ, слугою царя и отечества. Онъ вступилъ въ военную службу и остался въ городѣ для обмундировки.

Смѣшанныя чувства овладѣли мною. Я была рада и испугана, но, взглянувъ на матушку, воскликнула:

— Боже милостивый!

— Люба, сказалъ батюшка серьезно, — я иначе разумѣлъ о тебѣ. Дѣло женщинъ въ годину бѣды семейной, тѣмъ болѣе общей, поддерживать слабыхъ, услаждать путь сильныхъ и крѣпкихъ и разумѣть, гдѣ есть долгъ мущины, Враги ужъ перешли наши границы, вся земля Русская подымается на защиту родины, вѣры и царя. Прилично ли брату твоему оставаться со мною, старикомъ, мало пригоднымъ теперь для военнаго дѣла. Стыдись слезъ своихъ, умѣй молиться, не умѣй плакать.

Я сочувствовала тому, что сказалъ отецъ, мало того, я сознавала, что будь я мущина, я ушла бы сейчасъ въ ряды солдатъ; но потерянный, страдающій видъ матери угнеталъ меня. Я подошла къ ней и поцѣловала ея холодную, какъ ледъ руку.

Въ эту минуту показалась няня Марья Семеновна. Она, очевидно, была разбужена домашними. Сѣдые ея волосы выбились изъ-подъ ночнаго чепца; на ней надѣта была юбка и кофта; она, бѣгавшими, какъ у пойманнаго звѣрка, глазами окинула всю комнату и, не видя брата, всплеснула руками.

— Батюшка! Григорій Алексѣевичъ, что они врутъ? Гдѣ Сереженька? Не томи, говори.

— Французы вторглись въ наше отечество. Сергѣй вступилъ въ военную службу.

Няня, какъ снопъ, ничкомъ упала на полъ безъ слезъ и крика. Мы бросились къ ней. Она лежала безъ памяти. Матушка, батюшка и я, мы старались привести ее въ чувство. Когда она опомнилась, такъ долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ ней, но вдругъ какъ-то жалостно застонала и проговорила:

— Сереженька! И не простился, и не перекрестила я его, моего роднаго.

— Няня, успокойся, сказала матушка, обливаясь слезами. — Онъ пріѣдетъ проститься дня черезъ три. Онъ заѣдетъ къ намъ прежде… чѣмъ…

Голосъ матушки оборвался, она не могла договорить и вымолвить слово: война. Мы всѣ плакали. Отецъ поглядѣлъ на насъ, измѣнился лицомъ, махнулъ слабо рукою и медленно вышелъ изъ комнаты.

Долго сидѣли матушка и няня вмѣстѣ рядомъ. Я чувствовала, что я лишняя, и пошла къ отцу. Тутъ сидѣли и дѣлили скорбь двѣ матери, забывъ разность состояній и положенія — это были не барыня и не няня, а два друга. Отецъ же оставался одинъ, но напрасно толкнулась я въ дверь его кабинета; она была заперта на ключъ. Я приставила ухо къ щели и услышала его голосъ. Онъ молился.

И потекли безконечно тоскливые, мрачные дни. Никто не могъ приняться за обычную работу, ни за хозяйственныя хлопоты, ни даже за обыкновенный семейный разговоръ. Всѣ бродили, какъ тѣни, или сидѣли по угламъ. Меньшія дѣти пріутихли и, какъ запуганныя, сидѣли тихо, и даже между собою говорили шопотомъ. Сходились къ обѣду; матушка едва дотрогивалась до блюдъ и только дѣлала видъ, что кушаетъ — обѣдали скорѣе, какъ будто эта семейная трапеза тяготила всѣхъ. Матушка вздрагивала при всякомъ шумѣ, няня вязала чулокъ у окна и все вглядывалась вдаль своими отцвѣтшими, большими, сѣрыми, слезящимися глазами. Батюшка оставался больше одинъ и мало выходилъ изъ кабинета. Меня удивляло, что въ такую тяжкую для нашей матери минуту, онъ не выказывалъ къ ней особой нѣжности; каждый изъ нихъ мучился, раздумывалъ и страдалъ въ одиночку, а не вмѣстѣ. Онъ былъ крайне тревоженъ и озабоченъ, будто воображалъ или обдумывалъ что. Большую карту Россіи перенесъ онъ изъ классной и положилъ на большой столъ въ своемъ кабинетѣ, ходилъ по цѣлымъ часамъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ останавливался и глядѣлъ на карту, будто преслѣдуемый неотвязною думой. Онъ, очевидно, что-то обдумывалъ и на что-то рѣшался.

На четвертый день послѣ возвращенія изъ Москвы нашихъ родителей, въ 9 часовъ утра послышался колокольчикъ, и лихая тройка въ грязи и пѣнѣ подкатила перекладную къ широкому крыльцу нашего дома. Изъ нея живо выскочилъ красивый мальчикъ, нашъ Сереженька, въ новой военной формѣ, взбѣжалъ единымъ духомъ на верхъ и бросился на шею къ матери. Какъ онъ перемѣнился, какъ похорошѣлъ, хотя его густыя кудри были острижены почти подъ гребенку. Мать и няня глядѣли на него съ умиленіемъ и несказанною нѣжностью, смѣшанную съ испугомъ, а отецъ съ удовольствіемъ.

— Я боюсь спросить у тебя: надолго-ли? сказала ему матушка, обвивъ его шею рукой.

— Да вѣдь это все равно, что долго, что коротко. Ҍхать надо.

— Однако?

— До вечера. Я мѣшкать не могу. Мнѣ приказано ѣхать въ Смоленскъ и оттуда выступать съ полкомъ дальше.

— До вечера! воскликнула матушка.

— До вечера, родимый ты мой, и няня заплакала.

И какъ долго длился и какъ страшно скоро прошелъ этотъ день. Ему, казалось, конца не было, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ мелькнулъ мгновеніемъ. Кто испыталъ въ жизни радость свиданія, томленіе разлуки, раздираніе грядущихъ, сію минуту наступающихъ прощаній, прощаній торжественныхъ, при которыхъ присутствуетъ грозный призракъ смерти, тотъ знаетъ, какъ долго тянется ужасный, послѣдній день, а вмѣстѣ съ тѣмъ испыталъ, что онъ пролетаетъ, какъ метеоръ или молнія. Страданіе такъ сильно, что мать, жена, сестра чувствуютъ, что онѣ отупѣли, что все помрачилось внутри ихъ, и какой-то безсознательный трепетъ объялъ все ихъ существо. Вотъ ужъ и пообѣдали. Встали изъ-за стола, поцѣловались. Ужъ не въ послѣдній ли разъ? Будемъ ли опять обѣдать вмѣстѣ? Что-то страшно! и какъ тяжко.