Ольга Турышева - История зарубежной литературы XIX века: Реализм

Во-вторых, безусловная оригинальность романа состоит в том, что повествование в нем ведется от лица самой героини. До Шарлотты Бронте в английской литературе субъектом повествования был только мужчина, и история от первого лица выстраивалась только как история мужчины. Этой традиции Шарлотта Бронте подчиняется в своем самом первом романе – «Учитель», где она героем собственной автобиографической истории (истории обучения и преподавания в брюссельском пансионе) делает молодого мужчину, выстраивая повествование именно от его лица. В «Джен Эйр» писательница отступает от этого канона. Причем роман, в котором и повествователем, и главным лицом является молодая девушка, вовсе не превращается в простое описание сложной женской судьбы. Это история самоопределения женщины в рамках конкретной культурной эпохи – эпохи викторианской, предъявляющей к женщине, как мы говорили выше, совершенно определенные требования. Причем это история, которая вобрала в себя, по выражению В. С. Рабиновича, и опыт смирения, и опыт сопротивления.

Первые эпизоды истории Джен Эйр поданы под знаком сопротивления: героиня бунтует против унизительного положения бедной родственницы в доме тетки миссис Рид; глубокое внутреннее сопротивление у нее вызывает лицемерная мораль Брокльхерста, обрекающая воспитанниц Ловуда на голод, унижения, болезни и смерть; она протестует против предопределенности своей судьбы и покидает Ловудскую школу в надежде достойной самореализации; ее возмущает пренебрежение викторианской культуры к стремлению женщины реализовать себя соответственно своим наклонностям. (Кстати, Шарлотта Бронте считается первой писательницей, открывшей в литературе феминистскую проблематику.)

Но вот самый загадочный эпизод истории Джен Эйр: эпизод бегства героини из Торнфилда, имения, где она служила гувернанткой и от хозяина которого – мистера Рочестера – получила предложение о замужестве. Узнав, что Рочестер женат на женщине, давно впавшей в буйное помешательство, героиня покидает своего возлюбленного, несмотря на его отчаянные мольбы остаться и презреть условности. Поступок героини, с одной стороны, представляет собой, конечно, сопротивление возможной участи «содержанки»; но с другой стороны, этот поступок означает и подчинение закону: героиня не считает возможным идти против закона, жертвуя чувством во имя внешнего долга:

«Это была настоящая пытка. Мне казалось, что раскаленная железная рука сжимает мне сердце. Ужасная минута, полная борьбы, мрака и огня! Ни одно человеческое создание, жившее когда-либо на земле, не могло желать более сильной любви, чем та, которую мне дарили, а того, кто меня так любил, я просто боготворила. И я была вынуждена отказаться от моей любви и моего кумира. Одно только страшное слово звучало в моих ушах, напоминая мне мой мучительный долг: “бежать!” <���…>

Я не нарушу закона, данного богом и освященного человеком. Я буду верна тем принципам, которым следовала, когда была в здравом уме… Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости; но как они не тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала их, какая была бы им цена? А между тем их значение непреходяще, – я в это верила всегда».

Однако впоследствии героиня возвращается к возлюбленному, причем решение вернуться она принимает и не подозревая о том, что безумная жена Рочестера мертва и теперь брак возможен. Возвращение является результатом внутренних изменений, которые переживает героиня вследствие размышлений над той моделью брака, которую ей предлагает священник Сент-Джон. Эта модель прямо противоположна той модели отношений, о возможности которой говорил Рочестер. Рочестер настаивал на том, что счастье между любящими достижимо и вопреки долгу перед законом; Сент-Джон же считает вполне обоснованным союз, основанный только на служении долгу, вопреки любви. Предлагая Джен стать его женой и отправиться с ним в Индию для миссионерской деятельности, Сент-Джон невольно позволяет героине понять, что такого рода путь есть предательство самой себя:

«Я в силах сделать то, что он от меня требует; нельзя с этим не согласиться, – говорила я себе. – Но я чувствую, что недолго проживу под лучами индийского солнца. А что тогда? Но ему это все равно. Когда придет мой смертный час, он смиренно и безропотно вернет меня богу, который меня вручил ему. Все это для меня вполне ясно. Оставляя Англию, я покину любимую, но опустевшую для меня страну, – мистера Рочестера здесь нет; а если бы он даже и находился здесь, какое это может иметь для меня значение? Мне предстоит теперь жить без него; что может быть бессмысленней и малодушней, чем влачить свои дни в чаянии какой-то несбыточной перемены в моей судьбе, которая соединила бы меня с ним! Без сомнения (как однажды сказал Сент-Джон), я должна искать новых интересов в жизни, взамен утраченных; и разве дело, которое он сейчас мне предлагает, не самое достойное из всех, какие человек может избрать, а бог – благословить? Разве оно не заполнит благородными заботами и высокими стремлениями ту пустоту, которая оставалась после разбитых привязанностей и разрушенных надежд? Видимо, я должна ответить “да”, – и тем не менее я содрогаюсь при мысли об этом. Увы! Если я пойду за Сент-Джоном, я о т – рекусь от какой-то части самой себя; если я поеду в Индию, я обреку себя на преждевременную смерть. А что будет со мной до тех пор? О, я прекрасно знаю. Я это отчетливо вижу. Трудясь в поте лица, чтобы угодить Сент-Джону, я превзойду все его самые смелые ожидания. Если я поеду с ним, если принесу ту жертву, которой он от меня требует, – эта жертва будет полной: я положу на алтарь свое сердце, все свои силы, всю себя (разрядка наша. – О. Т.).

Сент-Джон никогда не полюбит меня, но он будет мною доволен. Он обнаружит во мне энергию, какой и не подозревал, источник сил, о котором даже не догадывался. Да, я смогу нести такой же тяжкий труд, как и он, и столь же безропотно.

Итак, я могла бы согласиться на его предложение, если бы не одно условие, ужасное условие: он хочет, чтобы я стала его женой, а любви ко мне у него не больше, чем вот у того сурового гигантского утеса, с которого падает в стремнину пенистый поток. Он ценит меня, как воин хорошее оружие, – и только. Пока он не муж мне, меня это мало трогает; но могу ли я допустить, чтобы он осуществил свои расчеты, хладнокровно выполнил свои планы, пройдя со мною через брачную церемонию? Могу ли я принять от него обручальное кольцо и претерпеть всю видимость любви (он, без сомнения, будет педантично соблюдать ее), зная, что самое основное при этом отсутствует? Каково мне будет сознавать, что любая его ласка является жертвой, приносимой из принципа? Нет, такое мученичество было бы чудовищным. Я ни за что не пойду на это».