Николай Сладков - Под шапкой-невидимкой

Сплёл между деревьями — ветер сеть разметал. Сплёл между кустами — роса на сеть осела, все нити порвала. Соткал сеть внизу, между травинок — и тут не уцелела! Ежик бежал, колючками зацепил, сеть порвал и самого чуть не заколол.

Другой, может, после бед таких вовсе перестал бы сети плести. А паучишке что делать? Хочешь жить — мух лови. Хочешь муху поймать — сети плети.

Опустился паучишка на самую землю и поселился... в пустом птичьем яйце! Ворона яйцо расклевала, белок и желток выпила, а пустую скорлупку бросила. Вот дом так дом — всем домам дом! Ветер не дует, дождик не мочит, птицы и звери внимания не обращают: кому выеденное яйцо надо?

Паучишка и рад: не мешают дело делать, сеть серебряную плести, мух сетью ловить.

Каждое скрипучее дерево на свой лад скрипит. Интересно слушать в лесу этот скрип. Раньше, бывало, я все ночёвки свои только под скрипучими деревьями и устраивал. Солнце за лес — начинаешь прислушиваться. Как услышу — скрипит! — тут и рюкзак сбрасываю.

Валежник собираешь — оно скрипит, рогульки для котелка вырубаешь — скрипит, лапник стелешь — всё скрипит, скрипит...

И за треском костра слышен скрип, и за бульканьем чая. Сквозь дремоту, всю ночь — скрип да скрип.

К утру уже знаешь, почему скрипит.

То растут два дерева тесно, упёрлись друг в друга сучьями, одно другое отталкивает, отпихивает — вот и скрипят.

Бывает, ветер повалит одно другому на плечи — тоже оба скрипят.

Иное на вид живо-здорово, да сердцевина трухлявая: чуть ветерок — скрипит. А то снег зимой в дугу скрючит — за всё лето распрямиться не может. Стоит гнутое, голова лохматая в землю уткнута — тоже скрипит.

Наслушался я по лесам скрипа. Ни рощи нет, ни бора и ни дубравы, где бы дерево не скрипело. И каждое по-особому. И каждое о своём...

Забавные у птиц встречаются имена! Ну, например, птица поганка. Поганка, да ещё и рогатая! Или птичка завирушка. Или юла.

А вот совсем милые имена: овсянка, просянка, коноплянка, малиновка и даже чечевица! А разве плохое название чиж или чечётка?

Или вот, пожалуйста: зеленушка, синехвостка, сизоворонка! Названия-прозвища лучше всего. В них и внимание, и радость от встречи, и счастье открытия. Зарянка... Это та, что поёт на заре. Лунь... Это тот, что «сед, как лунь». Кукушка... «Кукушка, кукушка, сколько мне лет ещё жить?» А она: «ку-ку» да «ку-ку», и чем дольше кукует, тем ты больше доволен.

Бывают названия скучные: каменка обыкновенная, горлица обыкновенная. Птица — и вдруг «обыкновенная!». Да не могут птицы быть «обыкновенными»! Вы только к ним присмотритесь, прислушайтесь. Живое не бывает обыкновенным.

Живых называть надо метко и весело, чтоб и в определителях не копаться: пришёл, увидел — узнал!

Пухляк, белобровик.

Сыплет осенний нудный дождь.

С шорохом падают листья.

Лес стоит тихий, опустошённый.

И вдруг лесную тишину нарушает ярое весеннее бормотание тетерева!

Певчий дрозд откликнулся — просвистел свою песню. Затенькала птичка-капёлька — пеночка-теньковка.

И на опушке, и в глубине леса послышались птичьи голоса. Это прощальные песни птиц. Но и в прощальных песнях их слышится радость.

Странный в сентябре лес — в нём рядом осень и весна.

Жёлтый лист и зелёная травинка.

Увядание и расцвет.

Тишина и песни.

И грустно и радостно!

— Вот бы тебе, Заяц, да лисьи зубы!

— Э-э, Барсук, всё равно плохо...

— Вот бы тебе, серый, да волчьи ноги!

— Э-э, Барсук, не велико счастье...

— Вот бы тебе, косой, да рысиные когти!

— Э-э, Барсук, что мне клыки да когти! Душа-то у меня всё равно заячья...

— Что, Медведь, спишь ещё?

— Сплю, Барсук, сплю. Так-то, брат, разогнался, пятый месяц без просыпу дрыхну. Все бока отлежал!

— А может, Медведь, нам вставать пора?

— Не пора. Спи ещё.

— А не проспим мы с тобой весну-то с разгону?

— Не бойсь! Она, брат, разбудит.

— А что она — постучит, песенку споёт или пятки нам пощекочет? Я, Миша, страх как на подъём-то тяжёл!

— Ого-го! Небось вскочишь! Она тебе, Боря, ведро воды как даст под бока — не залежишься! Спи уж, пока сухой.

Птенцы вылупляются слабыми.

Только поднимут головы вверх, и тык в землю носом!

Но мамы о них заботятся. Под животы и бока стелют пёрышки и пушинки. Пушинка к пушинке, пёрышко к пёрышку. Ни живот не натрёшь, ни бока не набьёшь, через голову перекатывайся и тыкайся носом хоть тысячу раз!

И вдруг нахожу гнездо, в котором яички на голых камнях лежат! Ни листика, ни травинки, ни пёрышка, ни пушинки. Одни камешки, жёсткие да гранёные.

В таком гнезде не разбалуешься, через голову не перекатишься. Носом тыкнешься — тоже в камень! Будто не мать перинку слала, а злая мачеха.

Вылупились в каменном гнезде птенцы — каждый со своею перинкой! В пуху с головы до ног, будто знали, что им на голых камнях лежать. Не унывают: головки уверенно держат, глаза смотрят весело, ножки не расползаются. Хоть сразу наперегонки! Люлька таким не нужна. Чуть обсохли — и ходу. Прощай, каменное гнездо! А спать в пути захотел — постелька всегда с собой: живот подстелил, пуховой спинкой накрылся. Зуйчиха будет сон сторожить. Никому в обиду не даст. Потому что мать она, а не мачеха.

Две птички сплетали гнездо — круглое, как яичко.

Две птички маскировали его — мхом, лишайником, паучиными коконами. Две птички поочерёдно высиживали яички — кругленькие, как горошинки. Две птички тревожились у гнезда. Всегда и везде они были вдвоём. Две длиннохвостые синички. Неотличимые и неразлучные.

И вот у парочки вылупились птенцы. И тут у гнезда объявился третий! Тоже длиннохвостая синичка: чужак или чужиха. А ведёт себя, как свояк. Будто и он гнездо сплетал. Будто и он маскировал. И яйца высиживал, и тревожился. Нос свой короткий в гнездо суёт, птенцов пауками и мухами угощает. И парочка моя его терпит!