Николай Сладков - Под шапкой-невидимкой

Сквозь сияющее мальковое облачко солидно и не спеша проплывает окунь. Мальки почтительно расступаются. Так, наверное, самолёт пролетает сквозь стаю удивлённых ласточек.

Окунь вошёл в рой, и вокруг него мгновенно возникла пустота. Это особая пустота: пустота хищника, пустота страха. Даже окружённый множеством живых существ, хищник всегда висит в пустоте. Она обволакивает его со всех сторон, она движется вместе с ним, она неотступна, как тень.

Окунь идёт, а мальки раздвигаются перед ним и смыкаются позади. Поворачивает окунь — поворачивается пустота. Невидимая сила расталкивает рыбёшек и держит их за какой-то невидимой, но ощутимой чертой.

Прошёл окунь сквозь частый рой, а никого не задел. Перед ним расступились, его пропустили и занялись своим делом, будто ничего не случилось! Будто и не было тут никакого окуня. Опять все беспечно толкутся у солнечного луча, как снежинки вокруг фонаря.

Если развесить зимой на ветках кисти рябины, слетятся птицы. Если насыпать весной на землю крошек, сбегутся мыши. А что, если опустить прикормку на дно?

В жаркий летний день нашёл я в подводном лесу чистую полянку и набросал на неё хлебных крошек, сухой каши, червяков и личинок. А сам надел резиновый костюм, лёг на воду, ухватился за пучок тростника, чтоб волны не сносили, и стал ждать. Кто-то пожалует в гости?

Первыми примчались плотвицы. Гуртом налетели на всплывшую корку и, поддавая её носами, угнали за траву.

Потом приплыл плавунец. Загребал ногами-вёслами и переваливался с боку на бок, как неуклюжая водяная черепаха. Схватил обрывок червяка и уволок в темноту.

А я всё ждал и покачивался над поляной, как огромный резиновый дирижабль.

Приплыли два окуня, ощетинились дикобразами, уткнулись носами в дно. Вытянули белые губы — вот-вот свистнут! «Дунули» в угощение — так и завихрилась муть. Всосали всплывших личинок и помахали мне хвостиками.

И тут я заметил щурёнка. Даже не знаю, откуда он появился. Стоит неподвижно, глаза выпучил — как зелёная ящерица. Но вдруг плавнички его затрепетали, он пошевелился и... повис вниз головой. Нацелился, как стрела!

Ну да, нацелился: на дне извивался червяк. Щурёнок стрельнул в него, вцепился и затряс червя, как собака крысу. Потом с трудом проглотил. Живот у него раздулся. И он беспомощно опустился раздутым животом на песок.

Рыбий кормовой столик действовал не хуже птичьего. Дождался бы я и новых гостей, да невозможно замёрз. Так замёрз, что вокруг меня заплясала рябь. Очень жалею: мало ли кто ещё мог в гости прийти! Озеро не малое — что в ширину, что в глубину. Много в нём разных жильцов.

Я лежу на воде, держусь рукой за тростинку. Подо мной песчаная полянка подводная. На краю её, у самых тростников, лежит на боку утонувшее ведро. Из ведра выполз рак, стал водить усами, стал водить глазами и щупать песок клешнями. А из-под хвоста рачьего поползли крохотные — с муравья! — рачата. Они тоже деловито шевелили усами, щупали песок клешнями и выпячивали глаза. И так это было смешно, что я фыркнул в трубку. Что тут случилось! Рачата наперегонки кинулись под широкий материнский хвост, как перепуганные цыплята под растопыренные крылья клухи. Рачиха-наседка, собрав под собой всё своё драгоценное семейство, ловко юркнула под ржавое ведро. И больше из него не показалась.

— Насиделись мы с тобой, Лесовичок, под ШАПКОЮ- НЕВИДИМКОЙ, насмотрелись в лесу всякой всячины.

— Уж насмотрелись так насмотрелись!

— И под водой побывали даже.

— Ну, в воду-то ты меня заманил. Сам бы я туда ни ногой. Что мне, лесовику, под водой-то делать?

— Не век же тебе всё в лесу да в лесу! И горы посмотреть надо бы, и пустыни. Да и леса на земле разные. Слыхал про леса розовые?

— Рассказывай...

— И расскажу! Сидел я под ШАПКОЙ в горах, пустынях и в лесах необыкновенных. На всякое насмотрелся...

Для нас северян, привычны леса зелёные. Тёмно-зелёные — хвойные и светло-зелёные — лиственные. А этот южный лес был розово-серебристый, ни на что привычное не похожий.

Седые раскидистые деревья кажутся заиндевелыми, покрытыми пушистым инеем. Под ними — нежно-розовые кусты. Они похожи на копны розоватого пуха. Кажется, дунь — и всё улетит!

А какая опушка у этого леса! Понизу розовая полоса, над ней полоса седая. И над всем этим розово-сизым яркое синее небо.

Седые деревья — это деревья джиды. Или, как их ещё называют, деревья серебристого лоха. Они похожи на нашу плакучую иву: ветви обвисли густыми прядями, листья длинные, узкие, серебристые.

На ветках жёлтенькие цветочки. Их очень много, но они крошечные, почти незаметные. Зато запах их слышен издали. Запах у них особый: если хоть раз вдохнул, никогда уже не забудешь. Вспомнишь серебряный лес — и сразу ощутишь этот запах.

Кусты, похожие на копны розоватого пуха, — это кусты тамариска. Розовые с ног и до головы: от стволиков до кончиков веток. Сравнивайте с чем хотите: с розовым инеем, с розовым пухом, с розовой пеной из розовых пузырьков. Пчёлы гудят в нагретых ветвях, варят розовое варенье.

У невиданного леса и название неслыханное — тугай. Не бор, не тайга, не дубрава, не роща, а таинственное — тугай.

Тугай пропитался красками юга. Яркие бабочки, яркие птицы и травы. На солнечные тропинки из тенистых зарослей по утрам выходят фазаны. Перо их багрово вспыхивает и переливается. Это живые жар-птицы! Когда они взлетают, кажется, вспыхивает фейерверк!

На серых сухих сучках любят сидеть щурки. Птички совершенно тропического облика и окраски. Лазоревые грудки, жёлтые горлышки, золотистые спинки. И красные — как рубины! — глаза. Когда они проносятся над кустами розовых тамарисков, в глазах рябит.

Голубые сизоворонки кричат резкими трескучими голосами. Овсянки, похожие на канареек, поют старательно, задирая клювики в небо. Порхают удоды, похожие на пёстрых огромных бабочек. И воробьи тут не обыкновенные, а испанские: очень яркие, очень пёстрые, страшно горластые.

Вечера в тугаях тихие, насторожённые. Вдруг отчаянно закричит фазан и захлопает быстрыми крыльями. Значит, лиса или дикий кот спугнули его с земли.

Услышишь сердитый звериный рёв. Рёв никого не пугает: ревёт косуля. У этого безобиднейшего существа почему-то очень страшный голос.

Шелест тростников, дробный топот: на поляну выбежали кабаны.

Звонко и сильно свистит соловей.