Лев Кузьмин - Ключик-замочек [Рассказы и маленькие повести]

Поезд был грузовой, и полустанок он пролетел напролет.

Поезд был с танками. Тяжелые, черные, с грозно устремленными вперед стволами пушек, они мчались мимо мальчиков друг за другом, и казалось, вся земля дрожит от их стальной тяжести. Казалось, это не поезд несет их вперед, а сами танки несутся с грохотом и лязгом в ту западную сторону, где холодные ночные поля и ночное небо слились в одну мрачную полосу.

Танков было так много и они пролетали так быстро, что у Мити закружилась голова. Он наклонил голову вниз, а когда поднял, то грохот поезда уже затих, фонарь дежурного уже опустился, помелькал огоньком туда-сюда, поплыл за угол вокзала, там стукнула дверь — вот и все!

— Вот и все… — сказал Митя. — Как теперь быть?

— «Как быть, как быть»! Ждать, терпеть, — ответил Саша и махнул рукой в сторону вокзала.

— Пойдем, погреемся.

Греться пошли в зал ожидания. Там было тоже темно. Там даже и собственной руки было не разглядеть, лишь смутно белел квадрат выходящего на перрон окна. В зале стояла мозглая сырость, пахло, как в погребе.

Митя осторожно прикрыл за собою тяжелую дверь на пружине, прошептал:

— Тут где-то печка…

Мальчики, натыкаясь на углы громоздких диванов, стали искать печку. А рядом, за тонкой стенкой, вдруг тихо зажужжало, негромко звякнуло, и мужской голос прокричал:

— Тюнино! Тюнино! 308-бис через Кукушкино проследовал. Вы меня поняли? Я вас понял. Ага!

За стенкой опять звякнуло, голос умолк.

— Дежурный по телефону разговаривает… Не шуми, а то услышит, — предупредил Митя и опять ударился коленкой о диван, и тут же наткнулся ладонями на железный округлый печной бок.

Саша тоже добрался до печки:

— Едва тепленькая. Чуть живая…

— Я сам чуть живой. Есть хочется.

— Давай поедим. Провиант при нас.

Мальчики влезли с ногами на диван, прижались к печке. Саша старательно засопел, стал в темноте расстегивать пальто, доставать провизию. В Митину ладонь ткнулась узкая плоская корочка.

— Ты что? Разве больше нет?

— Есть. Но больше, Митек, нельзя. Я сам себе отломил столько же. Будем растягивать, будем терпеть до флотского пайка.

— Дотерпим.

— Конечно, дотерпим.

После корочки хлеба и разговора о флотском пайке мальчики опять приободрились, но бодрость их была теперь совсем не та, что раньше. Ночь шла на убыль, а пассажирский поезд с заветным ящиком все не приходил и не приходил. Поезда мимо вокзала пролетали часто, но все они были грузовыми, все военными и все проносились напролет.

— Смотри, Сашок, танков-то сколько… Пушек! Идут, идут и все идут. Где их только мастерить успевают? — сказал шепотом Митя.

— На Урале. Где же еще? В той стороне, откуда они идут. Там заводы, там кузница нашей победы… Помнишь, Павла Юрьевна говорила?

— Угу, — кивнул Митя и попробовал представить себе эту заводскую Уральскую кузницу.

Но заводов он никогда не видывал, а в кузнице бывал только раз, да и то в деревенской, когда вместе с Филатычем водил подковывать Зорьку. Но тут же вдруг и подумал, что если бы не потерял маму, не потерял сестренок, то и сам бы, наверное, сейчас жил на Урале, и потихоньку вздохнул.

Сначала мальчики на каждый грохот бросались к окну, а потом даже и от печки отходить не стали. Они прямо так от нее и смотрели на пролетающие за мутными стеклами огни паровозов да слушали выкрики за стеной:

— Тюнино! Тюнино! Сто двадцатый проследовал… Кирсаново! Кирсаново! Двести шестому путь свободен.

И каждый раз он там, в своей дежурке, хлопал дверью, выходил на платформу, пропускал мимо себя грохочущий состав и опять хлопал дверью, опять накручивал рукоять телефона, кричал в трубку и снова ненадолго затихал.

Митя подумал о дежурном: «Хорошо ему. Он работает, он у себя дома и ему хорошо. Ему бежать никуда не надо… Мне вот тоже, когда я работал в интернате — колол дрова, ездил за водой, было хорошо».

Но вслух Митя не сказал ничего. Саша мигом бы отрезал: «Опять трусишь?», а Митя нисколько не трусил, ему просто так подумалось, вот и все.

Вслух он произнес:

— Хоть бы время узнать… А то сидим тут, ничего не ведаем: то ли ночь, то ли утро?

— Должно быть, скоро утро, — ответил Саша и слез на пол с дивана, стал ходить, неслышно ступая валенками. Он тоже сильно тревожился. Он думал о том, что если до рассвета они не уедут, то в интернате их наверняка хватятся, и тогда во веки веков им не видать никаких кораблей.

Тут опять зажужжала телефонная вертушка, и дежурный принялся выкрикивать не номера поездов, а совсем другое. Он закричал:

— Тюнино! Тюнино! Валя, позови Сидорчука… Что? Все равно позови! Я сам двое суток не спал, я сам двое суток на посту… Сидорчук? Ты что, Сидорчук, дрыхнешь, дрова не шлешь, пока у меня запасной путь свободен?.. Что? Не дрыхнешь? А почему дрова не присылаешь?.. Грузить некому? Сам грузи, Сидорчук, сам! Что? Как мои дела? Дела как сажа бела! Не поправляется напарник мой… Пряхин, говорю, не поправляется! Третьи сутки мне в одиночку не выстоять. Усну. Аварию сделаю… Ты, Сидорчук, давай дрова шли и на подсменку мне хоть часа на два кого-нибудь… Ну, ну! До семи ноль-ноль я вытерплю, продержусь. Недолго осталось, полтора часика… Ты с ним, Сидорчук, и махорки пришли. Пришли, пришли, не зажимай! Я тут свою всю высмолил… Ну, будь здоров.

Дежурный повесил трубку, и Саша прошептал:

— Вот это да! Двое суток не спит, и хоть бы что. Двое суток не спать, наверное, трудно. Я вот, если сказать честно, уже сейчас где-нибудь в уголку прикорнул бы.

— Так ведь он на посту, — ответил Митя. — Кроме того, у него товарищ болен. Он за себя и за товарища работает.

— Мы тоже там, на корабле, будем стоять на посту за всех больных и раненых. Верно?

Митя, по своей привычке во всем соглашаться с приятелем, хотел сказать: «Верно!», да тут на него нахлынули такие мысли, что он опять промолчал.

«А ведь этому человеку за стеной не так уж и хорошо, — подумал Митя. — Ему скорее плохо, чем хорошо. Ему так плохо, так трудно, что он говорит: „На ходу усну!“, а все равно терпит. Он терпит, потому что его товарищ по фамилии Пряхин болеет, потому что война и заменить Пряхина и этого дежурного некому… Он мало того что терпит, он еще дрова какие-то требует: наверное, тоже для Пряхина».

Митя вспомнил высокую поленницу за крыльцом интерната. Вспомнил, что вся она из толстых кряжей и стоит совсем неколотая, а переколоть ее в интернате не может никто, кроме Мити, ну, разве что Филатыч…

«Да и не только дрова. А печи топить? А за хлебом на рассвете ехать? А молоко на колхозной ферме получать? Неужели теперь все это будет делать один Филатыч? Да и куда, и на чем он теперь поедет? Зорька-то наша теперь неизвестно, выходилась ли…