Лидия Авилова - Христос рождается [Рождественские рассказы]

— Ноша-то не тяжела? — смеясь, крикнул он.

— Ишь, тяжела! — ответило дитя.

— Так давай ее сюда, на воз. Вот, елки везу. Их убирать будут. И чем-чем ни разукрасят! А потом свечки на них зажгут и вот такие же мальцы, как ты, кругом плясать пойдут. Вот бы им твой гостинец от голодных! То-то бы радости прибыло! Давай его сюда! Свезу!

— Кому сам отдам — тому тяжело будет, — сказало дитя, — кто возьмет волей, хотя часть одну, тому легкости прибавится и радости.

— Так вот станем торговать вместе, — захохотал Ефим. — Ты своим гостинцем, я — елками.

И вдруг исчезли и белое поле, и серое низкое небо, и дорога, по которой шло босое деревенское дитя. Опять был город, сутолока, теснота, светлые улицы, освещенные, богатые магазины, нарядные, сытые люди. Ефим стоял среди рощи из срубленных елок и зазывал к себе посетителей:

— Вот елки! Лучше нигде не найдете! Уж заслужу благодарность! Не дерево, а пукет!

Он был весел и возбужден, и только никак не мог вспомнить, где и когда он успел выпить. Если бы он не выпил, у него не могло бы быть так легко и спокойно на душе: его сердце буравом сверлила бы мысль о том, что где-то далеко в деревне… О, как хорошо, что почему-то эта мысль не мучит его больше!

— Вот елки, так елки! Пожалуйте! Не проходите мимо!

Он говорил те слова, которые прежде говорил его хозяин, тот, который посылал его в лес рубить деревья. Он сознательно подражал ему во всем, и ему было весело и смешно. А его елки стояли точь-в-точь как в лесу, пышные, молодые, стройные и такие высокие, что ему нельзя было видеть их верхушек. Покупатели давали ему деньги, и тогда деревенское дитя в распоясанной белой рубахе брало дерево на свое плечико и несло его туда, куда ему приказывали. И почему-то никому не было странно, что такое маленькое, худенькое дитя несет такую большую, непомерную тяжесть.

Никто как будто не видел его и, так как не видел, то и не мог жалеть. Ефим все торговал, а еловый лес все больше и выше разрастался кругом него и, наконец, стал такой темный и глухой, что ему в нем сделалось страшно. Он остался в нем один, а город с покупателями шумел уже где-то в стороне, и шумели елки вверху и согнали на его голову холодный, мокрый снег с своих высоких, могучих ветвей.

«Надо послать деньги в деревню, — думал Ефим. — Теперь есть у меня деньги. Надо бы и теплой одежды и гостинцев к празднику. Андрюшка-то обрадуется! Важный парень! Скажет: „тятька прислал!“»

Он вспомнил, что деревенское дитя, которое пришло с ним в город, тоже принесло свой гостинец сытым от голодных. В одной рубахе идет, а гостинец несет. Да еще тяжелый. И что бы это могло быть? Что может прислать нищета богатству?

Он не успел задуматься, как вдруг неожиданное, прекрасное зрелище поразило его. Он глядел и не верил своим глазам: деревья расступились, и весь лес озарился мягким волшебным светом, а прямо на него шло уже знакомое белое дитя. Еще в первый раз видел он его лицо, и это лицо было так близко и дорого ему, и так прекрасно, что у него от радости захолонуло на сердце. Он хотел крикнуть, хотел заговорить и не мог.

— Чему ты удивляешься? — ласково спросило дитя. — Разве ты забыл, что сегодня Рождество? Христос любил нас. И мы жалкие, страдающие, слабые дети, мы сегодня сильны и радостны.

Он засмеялся, и его смех прозвучал, как мягкий звон колокольчика.

Ефим уже ничего не видел и только слышал над собой ясный, высокий голосок.

— Я отнес свою ношу и пришел за тобой. Ты хотел знать, что я нес? Свое горе, свою нужду, свои слезы. Как это было тяжело! Я должен был это снести людям и раздать; и вот одни из жалости брали у меня столько, сколько могли, чтобы облегчить меня. Эти брали мою тягость, мое горе, а получали себе облегчение и радость. Другим я должен был отдавать силой, потому что они ничего не хотели взять на себя. И у тех моя тягость стала их тягостью, мои слезы — их собственными слезами. О, если бы люди знали, что стоит только любить и жалеть, чтобы на земле совсем не осталось страдания! Если бы они знали, что горе не уменьшится до тех пор, пока они сами не устранят его, потому что умирают люди, а их горе, страдание остается. Остается для тех, кто не хотел их разделить и облегчить.

— Так надо же сказать им это! — крикнул Ефим. — Надо сказать! Надо их пожалеть!

Он метнулся, как бы для того, чтобы бежать, но нестерпимо яркий свет ослепил его, и небывалое, торжественное, радостное до боли чувство хлынуло в его грудь.

— Я пришел за тобой… — еще прозвенел и оборвался ясный знакомый голосок.

Он увидал себя в большой, светлой комнате, с высоким белым потолком, с белыми стенами; хотел пошевельнуться и почувствовал невыносимую физическую боль. Чужое лицо в белом платочке склонилось над ним и внимательно глядело на него. Сразу он все вспомнил, все понял.

— Умираю? — спросил он беззвучным хриплым шепотом. — Задавило меня пьяного?

— Не волнуйтесь. Не говорите! — ответил ему тихий, жалостливый голос.

Но он и не волновался. Торжественное, радостное чувство все прибывало и прибывало в его груди.

— Сегодня… Рождество?..

Он не слыхал ответа. Его сознание терялось, заволакивалось густым, светлым туманом.

Где-то звонко и ласково засмеялся его мальчик… Чьи-то нежные руки сняли с его плеч тяжелое бремя, которое всю жизнь давило их, и ему стало так легко и странно. Никогда он не знал, что может быть так легко.

— Господи! — прошептал он. — Не дай Ты опять… нести это… одному. Тяжело… Прости их. Не знают…