Михаил Демиденко - Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

У нас в семье все ходят в шинелях. Анечка и отец в серых, наших, а я в зелёной, английской. Шинель красивая, но быстро вытирается. Мне больше нравятся бушлаты, как у Яшки-«часовщика». В них мороз не страшен и убегать удобно: никто за полу не поймает.

Ватник тоже хорошо. Но только не такой, как у Абрама Михайловича, замызганный и перепачканный в смоле. Его бригада уже месяц ремонтирует повреждённый снарядами и бомбами электрический кабель, идущий к нашему дому от завода. Абрам Михайлович обещает, что скоро кабель заштопают.

Сейчас мы освещаемся карбидной лампой, сделанной из двух снарядных гильз. Пламя вроде яркое, смотреть на него больно, но по углам комнаты темно. Слабый свет у карбидки, не то что электрический, желтоватый и привычный.

Ватник самый лучший у Женьки. Сшит по моде, с собачьим воротником.

Я подкладываю в «буржуйку» дрова. Женька снимает ватник и утрамбовывает его култышками на Яшкином бушлате. В комнате накурено. Первый раз я не завидую Руслану, что он в школе. Калеки рассказывают о войне, вспоминают такие подробности, которые не вычитаешь ни в одной книжке, и всё это говорится просто, устало, точно о какой-то необыкновенно тяжёлой работе, которой нет ни конца ни краю.

Я стараюсь не пропустить ни одного слова, слушаю жадно. Рядом со мной устраивается Абрам Михайлович. С холодами он перебрался к нам. Днём его постель по-прежнему лежит в ванной, а вечером он устанавливает в нашей комнате вдоль стены пустые цинковые ящики из-под патронов, сверху кладёт доски, потом долго сдвигает их, раздвигает, мерит кулаками щели, что-то ворчит под нос, пока не расстелет короткий волосяной матрасик. Раньше у него было четыре доски, одну он отдал на топку и всё никак не может примириться с утратой, жалуется, что по ночам сильно дует от холодного пола.

— Пули мимо уха: «Фьють… фьють…» А мы идём. В степи куда спрячешься? Как стол. Обернёшься, второй эшелон видно. В наступлении чем хорошо: ранят — к своим попадёшь, — рассказывает Женька.

— Смотря какое наступление… — говорит отец и поправляет под головой подушку. Последнее время у него участились приступы. Теперь я не боюсь, когда он теряет сознание от невыносимой головной боли. Теперь я сам наловчился впрыскивать отцу в руку пантопон или морфий. Морфий редко дают в аптеке. Врачи боятся, что отец может к нему привыкнуть, а я бы ему каждый день колол, чтоб только он не орал.

— Я под Харьковом наступал. А очнулся в Тбилиси. Полтора месяца без сознания. Там и Анну встретил, — вспоминает отец. — Меня успели спасти, а дружку, майору Яльцеву, фриц оказал первую помощь из автомата…

— Всё-таки в наступлении больше шансов.

— Оно конечно.

— Я не наступал, — говорит Яшка и пускает клуб дыма. Он теперь у нас частый гость. — Я только драпал. Ноги унёс, руку оставил.

— Вам-то что, танкистам. Вам-то легко. — Отец затягивается цигаркой и пускает облако дыма. — Хороша махра! Танкисты — аристократы, а наш брат известно: пехота, сто вёрст прошёл, и ещё охота.

— Нашёл чему завидовать! Танк — он ведь гроб на колёсах. Кому на войне легче? Санитару в медсанбате.

— Не скажи! — говорит Женька. — Вот кому надо ставить памятники — полковым врачам, а не полководцам. Давайте куда-нибудь напишем, чтоб хоть одному врачу памятник поставили.

Женька передвигает цигарку губами в другой угол рта.

Его слушают молча, а слова о письме с просьбой поставить памятник полковому врачу воспринимают как обычный трёп.

— Нет, я серьёзно! — запрокидывает голову Женька и смотрит невидящими глазами в окно. — Это герои. Под Ростовом задело меня осколком. В задницу. Миной. Рана тьфу, но болит, стерва, криком кричу. Принесли в медсанбат. Брюхом вниз. Анечка, извини! — вдруг спохватывается Женька, вспомнив, что среди нас есть женщина.

— Говори! — отвечает мачеха. В руках у неё книжка «Жизнь Амундсена». Первых и последних страниц в книжке нет. Анечка удобно примостилась около карбидки и не обращает внимания на разговоры. Палец левой руки у неё на губах, точно она говорит: «Тс-с-с! Тише!»

— Гляжу на пол, — продолжает Женька, — кровь! Когда тут меня обезболивать! Подходит врач, рукава засучены. Стал он меня… ну, там, где положено, ковыряться. Я как взвыл. Изогнулся и цап его за руку. Он молча, спокойно бац меня по скуле. Класс! Я ору. Но больше не кусаюсь. От страха ору. Первый раз ранили, и куда? Унесли меня в палату. Поставили носилки, и неровно. Я матом на санитаров. Подходит ко мне какой-то раненый с перевязанной рукой, говорит: «Братишка, замолкни!» Я на него: «Мать, перемать!» Поднимаю голову, я же на животе лежу. Стоит станок. На нем распят человек. Ногу у него гирей тянет в одну сторону, руку в другую. Забинтован, как египетская мумия. Летун. На переднем крае подобрали. С позвоночником что-то там. Он и стонать не может. Боль у него адская, а от стона ещё больнее. Ох, братцы, как Христос на кресте. Христос двадцатого века! И тут я со своей… в общем со своим ранением ещё рыпаюсь. Вот вы говорите: ранение. Я слепой, а вижу по сей день перед собой этого парня. Слепым жить можно! Я могу учиться, работать. Култышками, правда, гаек завинчивать не будешь. Другое что-нибудь придумаю. Пацанов хотя бы в школе истории учить. Жить-то ведь надо! И можно! А тот человек не мог, и всё равно жил! Стонать не мог, и жил!

В комнате долго стоит тишина. Один Абрам Михайлович глухо кашляет и гремит своими цинковыми ящиками, укладываясь спать, как ёж на зиму.

— Не представляю, как тебя примут в университет, — удивляется отец. — Надо вступительные экзамены сдавать. А в квадрате плюс Б в квадрате… Хотя ты на истфак. Всё равно, разве помнишь, когда жил Генрих Птицелов? Или, как его? Ну, этот? С бородой? Карл Великий? Или этот самый Цезарь?

— Нерон, Катон и Стенька Разин, — добавляет Абрам Михайлович и забирается под одеяло.

— Зачем ему экзамены? — разъяряется Яшка. — Он свой экзамен на человека сдал! На пять с плюсом! Разве сравнить его с каким-нибудь сосунком-десятиклассником? Взять хотя бы твоего Гришку. Что он в жизни видал? Сидит за отцовской спиной. Учись только! Батька накормит, напоит. Не имеют права с инвалида экзамены требовать! Я бы их…

— Разошёлся, — раздаётся голос Абрама Михайловича из-под одеяла. — Государство и без вас решило: есть положение, чтоб инвалидов принимали без экзаменов. Вы лучше подумайте, как он будет лекции конспектировать.

— Я уже придумал, — говорит Женька и поворачивается в сторону голоса. — На лекциях буду слушать преподавателя. Это раз! Поселюсь в студенческом общежитии — два. А когда наступит подготовка к экзаменам, найду ребят, которые вслух готовятся. Это три. Память-то у меня будь-будь.

— И зачем тебе эта канитель? Не понимаю.

Отец смотрит на Женьку с сожалением, как на балованного ребёнка.