Сергей Покровский - Пестрый и Черный [Рассказы]

К осени оно будет совершенно готово. Под перьями вырастает густое, мягкое и теплое пуховое перо, которое оденет ее к холодам великолепною шубкой.

В ней не будут ей страшны самые лютые морозы. В ней скоротает она всю зиму одна-одинешенька до тех пор, пока ранней весной не услышит звонкие трели своего вернувшегося и любимого друга.

Высохшие стебли прошлогоднего тростника над самой водой тихонько раздвинулись, и из-за них боязливо выглянула буровато-желтая голова с длинным клювом и зоркими блестящими глазами.

Несколько зеленых лягушек в смертельном ужасе шлепнулись в воду и нырнули так глубоко, как только могли. Но желтая голова не шевелилась. Она застыла неподвижно, по-видимому, чутко прислушиваясь к звукам долгой весенней зари. В этот миг шею, голову и клюв птицы, вытянутые в одну линию, легко можно было бы принять за наклонившийся к воде острый полусломленный стебель сухого рогоза.

Вокруг все было тихо и вместе с тем полно теми особенными весенними голосами, которые звонко пронизывают спокойный воздух и прилетают неведомо из какой дали, неведомо с какой стороны.

Высоко над болотом усердно звенел бекас.

Из леса доносились печальные призывы кукушки. Дрозды порой поднимали встревоженную трескотню в ветвях осиновой рощи, а там, далеко за торфяным болотом, на влажных полянах, среди молодого пахучего березняка, тетерева завели свои весенние игры, свои странные турниры, на которых они, бормоча и танцуя, соперничают друг перед другом в красоте и силе.

Над лесом еще «тянули» вальдшнепы. То тут, то там раздавалось их тихое «хорканье», и гулкие выстрелы стоящих на тяге охотников далеким громом раскатывались по лесам.

Желтая птица все еще стояла на месте и нерешительно оглядывалась вокруг. Еще слишком светло было небо, еще пылал янтарным пламенем разгоревшийся закат, и ярким стеклом еще сверкала ясная гладь озера.

Птица спряталась опять в тростниковую поросль и медленно стала пробираться вдоль берега, туда, где из озера вытекала небольшая речка Болотянка. Речка вся заросла высокой, выше человеческого роста, чащей высохшего старого рогоза, пожелтевшие длинные листья которого были сильно поломаны и спутаны ветрами и примяты зимними снегами. Каждый свой шаг птица делала обдуманно, прислушиваясь, озираясь вокруг, пряталась за мохнатыми кочками и пучками травы. Там, где на пути попадались открытые луговинки, она быстро перебегала их, низко припадая к земле и вытягивая голову и шею вперед. Наконец, добралась до небольшого укрытого тростниками заливчика, на берегу которого остановилась и стала пить. Потом сошла в воду, зорко вглядываясь вниз. По временам клюв опускался и вновь поднимался со схваченной рыбой, пиявкой или лягушкой.

Между тем, небо заметно темнело. Зажигались звезды. Умолк бекас и кукушка. Вальдшнепы перестали летать над лесом, дрозды уснули, и только тетерева наперебой бормотали еще на своих излюбленных полянках.

Белый туман поплыл от берега на середину озера, всюду залег на болоте между темными кустами.

Озеро померкло; перестала сверкать отблесками заката вечерняя тихая зыбь; на том берегу, на черной полосе леса, вдруг заблестел яркий желтый огонек в окне темной избы лесника Никиты.

Все птицы в лесу и на болоте знали, что там живет «он». Тот самый страшный, огромный, двуногий, с круглой головой, с огнем и громом в руках.

Как жутко смотреть на этот желтый огонек, похожий на яркую звезду, упавшую с неба. Почему она всегда блестит по ночам там, где стоит его жилье? Полететь бы, посмотреть, что делает он ночью около своего огня.

Поглядеть бы поближе на его золотой огонь!

Желтая птица опять ушла в тростники и скоро очутилась у закрытого со всех сторон разлива речки, посредине которого возвышался пловучий островок из сбитых и спутанных легких стеблей, слегка примятых сверху. Птица перепорхнула на него и беспокойно стала поднимать и опускать клюв, перебегая от одного края островка к другому.

Чем темнее становилось кругом, тем беспокойнее делалась птица. Наконец, она подошла к воде, нагнулась, опустила клюв, и из ее горла полились странные очень громкие звуки, похожие на глухо произносимые «ю-ю-ю».

Птица вскинула клюв кверху, изогнула шею и опять опустила. Но тут уже раздался ужасающей силы рев, от которого дрогнули тростники и все моховое болото.

После этого опять послышалось глухое «ю» и опять громкий рев, подобный голосу огромного и сильного зверя.

Так повторялось долго и много раз, пока другая желтая птица такого же вида и величины не выпорхнула из тростников и с отрывистым карканьем опустилась на пловучий островок.

Рев прекратился на некоторое время. Ночь становилась темнее. Густой туман застилал собой тростники…

В тот вечер в лесной сторожке за озером сидел гость. Это был молодой, безусый приказчик, скупавший по округе битую дичь для городского торговца.

В его телеге лежало уже немало мешков, набитых тетеревами, вальдшнепами и рябчиками.

К леснику Никите он завернул, чтобы переночевать, попить чайку и порассказать о родных и знакомых в городе.

Было уже поздно, когда, переговорив обо всем, собеседники начали устраиваться на ночлег.

Гость перекрестился на образ, покрыл лавку длинной дорожной одеждой и свернул смятый кафтан, чтобы подложить его под голову.

В это время страшный, ужасающий рев донесся с того берега, казавшегося тонкой черной полоской за широкою гладью воды.

Гость встрепенулся и стал слушать.

— Это кто ж такой? Лось, что ли, ревет?

— Нет, милый человек, — ответил старик. — Лось у нас ревет по осени, да и не так вовсе. А это более ничего, как бугай. С неделю не больше, как надумал по ночам бухать. Раньше не было.

— А кто ж этот бугай. Зверь, что ли, какой?

Никита засмеялся.

— Бугай-то зверь? Нет, милый ты человек, это птица; словом сказать, вроде, как цапля, только покороче. Хохлы зовут бугаем, а по-нашему выпь-птица.

— Ну, выпь? Так бы и сказал, что выпь. Выпь-то я знаю. А то бугай какой-то. Я и не понял.

— А потому бугай зовется, что по-хохлацки это значит бык. За рев его и прозвали бугаем.

— Ну вот! Про выпь-то я слышал, только видеть ее не видал. Не доводилось.

— И не увидишь, — засмеялся старик. — Это ведь птица не какая-нибудь. Ее редко кто видит. Она вроде оборотня. Вот, кажется, тут в двух шагах. Глядишь, — и нет ничего. Обернется палкой или сучком, ее и не узнаешь.