Астрид Линдгрен - Мио, мой Мио!

Только я произнес эти слова, как Мирамис подбежала ко мне. Она положила голову мне на плечо и тихонько заржала.

— Видишь, ей нравится с тобой, — сказал Юм-Юм.

Я был счастлив. Потрепав Мирамис по холке, я протянул ей кусок сахару, и она, мягко ткнувшись носом в руку, взяла у меня сахар.

Мы поехали дальше, все лесом и лесом, а сотня белоснежных лошадей скакала за нами следом.

В воздухе носилась тайна. Весь лес знал эту тайну, ее знало каждое дерево, липы и осины тихо шелестели, нашептывая о ней, когда мы проезжали мимо. Белоснежные лошади знали ее.

Все, кроме меня, знали эту тайну! Юм-Юм был прав, говоря: «Ты так мало знаешь, Мио!» Я пустил Мирамис вскачь. Мы мчались вихрем. Мой красный плащ зацепился за ветку дерева. Может, дерево хотело остановить меня; может, оно хотело поведать мне тайну? Но я так спешил. Я поскакал дальше, а в плаще моем зияла прореха.

Вдруг посреди леса мы увидели белоснежный сказочный домик с соломенной крышей. Вокруг цвели яблони. В свете луны они отливали молочной белизной. Окошко домика было открыто, и оттуда доносился какой-то мерный стук. Казалось, там кто-то ткал.

— Поглядим, что там, — сказал я Юм-Юму.

— Давай поглядим! — ответил Юм-Юм.

Соскочив с Мирамис, мы направились по тропинке меж яблонь к дому. Я взялся за ручку двери, и стук прекратился.

— Войдите, милые мальчики! — сказал кто-то. — Я так давно вас жду.

Мы вошли в дом. Там за ткацким станком сидела женщина. Она ласково кивнула нам.

— Почему ты ночью не спишь, а работаешь? — спросил я.

— Я тку чудодейное полотно. А делать это можно только ночью.

Луч луны проник в окошко и осветил ткань. Как красиво она переливалась! Краше ткани я в жизни не видел.

— Волшебную ткань, чудодейное полотно ткут всегда ночью, — повторила женщина.

— А из чего ее ткут, такую красивую? — спросил я.

Женщина не ответила и снова принялась ткать, тихо напевая под стук станка:

Месяца бледного луч серебряный,

Месяца бледного луч, сердца алая кровь,

Алая кровь и серебряный луч,

Яблони белый цвет, яблони белый цвет

Нежный рождают шелк,

Нежнее, чем ветер ночной

И ласковый шелест травы.

А над лесом птица Горюн поет, вещая черное горе.

Ткачиха пела тихо и монотонно. Только она смолкла, как в лесу раздалась другая песня, которую я тотчас узнал. Правду сказала ткачиха: над лесом пела птица Горюн, вещая горе. Сидя на самой макушке дерева, она пела так, что тоска сжимала сердце.

— Почему так поет птица Горюн? — спросил я ткачиху.

Женщина заплакала, слезы ее скатывались на полотно, оборачиваясь маленькими прозрачными жемчужинами, и ткань становилась краше прежнего.

— Почему так поет птица Горюн? — снова спросил я.

— Она поет о моей маленькой дочке, — ответила ткачиха и горько зарыдала. — Она поет о моей маленькой дочке, которую похитил разбойник.

— Какой же разбойник похитил твою маленькую дочку? — спросил я, хотя уже понял, о ком идет речь и кто этот разбойник. — Не надо, не упоминай его имени, — добавил я немного погодя.

— Не буду, — ответила ткачиха, — не то угаснет свет луны, а белоснежные лошади заплачут кровавыми слезами.

— Почему они заплачут кровавыми слезами? — спросил я.

— Им жаль своих маленьких жеребят, которых тоже похитил разбойник, — сказала ткачиха. — Слушай, как поет над лесом птица Горюн.

Я стоял посреди комнаты и слушал, как на воле поет птица Горюн. Вечерами она часто пела мне в отцовском саду, но тогда я не понимал, о чем она поет. Теперь я знал: она пела о маленькой дочке ткачихи, о братьях нашего друга Нонно, о сестренке мальчика Йри и еще о многих-многих других, кого схватил и увез в свой замок злой рыцарь Като.

Вот почему горевали люди в маленьких домиках на Острове Зеленых Лугов, в Стране Заморской, по ту сторону фьорда и в Стране Загорной. Они горевали о детях, своих детях. Даже лошадям в Дремучем Лесу было о ком горевать, и они плакали кровавыми слезами, когда слышали имя разбойника.

Рыцарь Като! Как я боялся его! Как боялся! Но, стоя здесь, в этой комнате, и слушая песню птицы Горюн, я вдруг понял, зачем скакал Дремучим Лесом нынче ночью. За Дремучим Лесом начинались земли Страны Чужедальней. Туда-то мне и надо. Туда-то мне и надо, чтобы сразиться с рыцарем Като, хотя я так боялся его, так боялся! Глаза мои наполнялись слезами, лишь только я представлял, что меня ждет.

Женщина снова принялась ткать. Не обращая внимания ни на Юм-Юма, ни на меня, она вполголоса напевала под стук станка все ту же монотонную песню:

Месяца бледного луч,

Месяца бледного луч, сердца алая кровь…

— Юм-Юм, — сказал я. И голос мой как-то странно. — Юм-Юм, я отправляюсь Чужедальнюю.

— Знаю, — ответил Юм-Юм. Ну и удивился же я!

— Как ты узнал? — спросил я.

— Ты так мало знаешь, Мио! — сказал Юм-Юм.

— А ты, ты знаешь, верно, все? — спросил я.

— Да, знаю, — ответил Юм-Юм. — Я уже давно знаю, что тебе предназначено отправиться в Страну Чужедальнюю. Все это знают.

— Все это знают?

— Да, — сказал Юм-Юм. — Птица Горюн знает. Ткачиха знает. Белоснежные лошади знают. Весь Дремучий Лес знает: деревья шепчут про это, и травы, и цветущие яблони — все это знают.

— Да ну! — удивился я.

— Каждый пастух на Острове Зеленых Лугов знает, и по ночам его флейта поет об этом. Нонно знает. Его бабушка знает, Йри с братьями и сестрами тоже знают. Колодец, который нашептывает по вечерам сказки, тоже знает. Говорю тебе, все это знают.

— А мой отец?.. — прошептал я.

— Твой отец всегда знал, — сказал Юм-Юм.

— И он хочет, чтоб я отправился туда? — спросил я, не в силах сдержать легкую дрожь в голосе.

— Да, хочет! — ответил Юм-Юм. — Он страдает, но хочет, чтоб ты отправился туда.

— Но я так боюсь! — признался я, плача. Только сейчас я по-настоящему понял, как боюсь. — Юм-Юм, я не отважусь на это, — сказал я, обнимая своего друга. — Почему мой отец-король хочет, чтоб именно я совершил этот подвиг?

— Мальчик королевского рода — единственный, кому суждено свершить этот подвиг.

— А если я погибну? — спросил я, крепко ухватившись за руку Юм-Юма. Он не ответил.

— И мой отец хочет, чтоб я все равно отправился туда?

Женщина перестала ткать — в комнате стало тихо. Смолкла птица Горюн. Замерли листья на деревьях, не слышно было ни малейшего шелеста. Стояла мертвая тишина.

Юм-Юм кивнул и едва слышно сказал:

— Да, твой отец все равно хочет, чтоб ты отправился туда.

— Я не отважусь на это! — закричал я. — Не отважусь! Не отважусь!

Юм-Юм молчал. Он только смотрел на меня, не произнося ни слова. Снова запела птица Горюн, и от ее песни сердце замерло у меня в груди.

— Она поет о моей маленькой дочке, — сказала ткачиха, и слезы ее жемчужинками покатились по полотну. Я сжал кулаки.