Константин Кислов - На узкой тропе [Повесть]

— Хмы, что же будет дальше?

Тургунбай-ата повернулся к стоящему возле продавцу из магазина и проворчал:

— Зачем столько народу собралось? Какая невидаль…

— А вы разве не слышали, Тургунбай-ака? Человек, который стоит рядом с учителем, пятнадцать лет состоял в секте «косматых», был дервишем… А теперь бросил их, да еще написал в газету о проделках «волосатых», призывает всех, кто еще верует, порвать с религией — этим обманом людей. Башка, оказывается, у него работает!

— Башка для того и дана человеку, чтобы работать, — важно произнес Тургунбай-ата и повернулся к трибуне. Учитель что-то говорил, взмахивая рукой, но голос его сюда не долетал.

Когда Джура Насыров кончил говорить, к перилам трибуны подошел Алихан. Он был бледен и взволнован, чисто выбритая голова блестела на солнце, как яичная скорлупа.

— Уважаемые! — начал Алихан, едва преодолевая волнение. — Мне почти нечего добавить к тому, что я написал о себе. Газету вы прочитали. Теперь вы видите меня — человека, который долго обманывал вас, злоупотреблял вашим доверием, ел ваш хлеб, пил ваш чай, а приносил за все ваше добро не благодарность, а зло и вред. Каюсь перед вами! Можете наказать, можете простить — ваша воля. Я не буду в обиде. Я очень глубоко ошибся, послушав ишана, поверив в святость и бескорыстие. Какая святость? Все они невежественные и жалкие стяжатели! Трудно было мне переступить этот порог, порвать с прошлым. Но это легче, чем продолжать жить во лжи, во мраке, в унижении!..

Слабый голос Алихана потонул в прибое голосов. «Правильно он сделал, молодец, что ушел от этой грязной свиньи, Мадарипа. Очень одобряю, — думал дедушка Тургунбай, всегда презиравший волосатых нищих. — Все они живут обманом. С контрреволюцией путались. Курасадхану помогали…»

Выбравшись из толпы, Тургунбай-ата остановился, чтобы передохнуть, и почувствовал на плече чью-то руку. Обернулся — возле него стоял Алимджан Саитбаев.

— Салам алейкум, Тургунбай-ата, — с теплой улыбкой поздоровался Саитбаев. — Что вы скажете об этом, — махнул он головой в сторону трибуны.

— Ничего не скажу, сынок, — тихо проговорил старик. — Вы больше нас знаете. Я старый человек. Мне уже семьдесят! А в таком возрасте, прежде чем один раз ответить, нужно десять раз подумать. — И, покачивая головой, пошел к своему ишаку, который, подогнув ногу, понуро стоял у дерева.

— Докладывай, Федя, тебе первое слово, — распорядился Иргаш и впился зубами в яблоко.

— Чего докладывать? Газеты раздал, ни одной не осталось, — ответил Федя.

Яблоко оказалось твердым и зеленым, как маргиланская редька. Иргаш сморщился.

— Кому раздал? — спросил он.

— Старикам в первую голову, старухам…

Правильно, — одобрил Иргаш.

— В Павульган тоже ходил, две газетки передал в крайний дом, где Саидкина тетка живет. Тетка взяла газетки, а на меня поглядела подозрительно, будто я пришел кур воровать, а не по серьезному делу. Калитку захлопнула, чуть нос мне не прищемила. И еще долго что-то ворчала.

— По глупости, — сказал Иргаш. — А самого главного там не видал?

— Нет. Тетка еще одна на супе сидела, посуду чистила.

— Можно мне, Капитан? — спросил Роман. Он сидел на опрокинутом ящике и молчал, что уж никак на него не похоже.

— Давай.

— Я самому Кары-Максуду одну газетку передал, — не без хвастовства начал Роман. — Пришел в мечеть. Ну, меня, конечно, туда не пустили. А тут сам Кары-Максуд вышел, я ему и передал газетку. Взял. Саидку видел. Рассказал ему, какие у нас дела происходят. Говорит, что у него тоже все хорошо. А вот отец — пока не в своей тарелке, так все ничего, а как только кто придет к ним, опять за старые штучки берется — начинает дурь показывать. Подозрительно все это…

— Ты, Ромка, заходи к Саидке каждый день. Такое тебе поручение, — сказал Иргаш. — Поглядывай, как у него дела идут. Чтобы опять его не мучили и голову ему не морочили. Чтобы не потащили его к себе.

— Он сам не пойдет к ним. Ручаюсь чем хочешь!

— Ручаешься, а все равно надо смотреть. И Душанба беспокоится. Замечал?

— Нет.

— А я замечал. Переживает, а молчит. Боится чего-то. Сказал бы нам все, что у него на душе.

— Просто он не нашего возраста, — заметил Федя. — Джура Насырович понимает его и другие взрослые…

— А по-моему, ему стыдно, что он дурил, народ обманывал… Хорошо, что ли? Он ведь большой. Мне бы и то стыдно было, — сказал Роман.

— Сразу всего не узнаешь, — заключил Иргаш. — Подождем. Куда нам торопиться? Он теперь не в тугаях, а с нами…

Хаджиусман ходил из угла в угол по сумрачной мехмонхоне. Он уже несколько дней сидит в запустелой, пропахшей сыростью и мышами комнате с единственным окном. Сидит и ждет. Порой ему кажется, что он в ловушке, и каждый шорох отдается в нем глухим тяжелым ударом. Он вздрагивает и застывает у двери. На полу валяется скомканная газета со статьей Алихана Рузыева.

— Какой же бездельник этот Мадумар, тянет и тянет, — зло бормочет Хаджиусман. — Не верю, что так трудно связаться с ишаном. Не верю…

Он подходит к окну и осторожно, как вор, высовывается из-за косяка. А что можно увидеть из окна? Клочок серого, без единой травинки, двора да корявый ствол шелковицы, по которому торопливо бегут муравьи; листвы не видно, она едва слышно шелестит над крышей. Ни одной живой души. Даже кошка не пробежит за целый день.

— Ох-хо, и сам он забегает только на минутку, чтобы принести еду… Боится или хитрит… Говорит, что хальфа все еще не вернулся от ишана.

В доме послышался гул, словно где-то в далеком углу гудели шмели. Хаджиусман нащупал нож. Через минуту отворилась дверь мехмонхоны и появились сперва хозяин, за ним нищий с петухом под мышкой. Хаджиусман, сдержанно ответив на приветствие, ощупал незнакомца строгим взглядом. Безрукий чуть наклонился к Хаджиусману.

— Это Рауф-хальфа, он может ответить на ваши вопросы, уважаемый. А я отлучусь ненадолго. Извините, — он взмахнул пустым рукавом и вышел. Рауф-хальфа опустил на пол петуха и погрозил ему пальцем.

— Сиди смирно! — сказал он и, кряхтя, уселся рядом. А Хаджиусман все разглядывал гостя и увидел то, что нужно: амулет на бурой, как голенище старого ичига, шее нищего. Между тем Рауф-хальфа не собирался начинать разговора. Он достал из-за пазухи кусок лепешки, сдул с него пыль и стал грызть.

— Вы голодны?

— Хэ, голодный? Эх-хе, я никогда не был сытым, — проворчал Рауф-хальфа. — Неужели Мадумар-ака не догадается устроить хоть маленькое угощение, как вы думаете?

Хаджиусману не понравилось откровенное нахальство нищего. Он резко заметил:

— Гостю грешно вмешиваться в дела хозяина дома!

Он протянул руку к амулету. Но старик отпрянул к стене и халатом закрыл шею.