В. Козлов - Орлята [Рассказы о пионерах-героях]

Когда Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична подходили уже к дому, навстречу им попалась жившая по соседству старушка.

— Ну как, видели дочек-то? — спросила она.

— Нет, не видели, их в Горыни отправили.

— В Горыни? Далеконько вам будет передачки им носить. А я вчера их вечером видела, когда от племянницы шла, — и она принялась рассказывать, как, подойдя к дому Нюры Семеновой, увидела у ворот сани, а в них Галю и Тасю. — Сидят и поют: «Проснись, вставай, кудрявая», а я остановилась да и говорю: «Как же это так, вас забрали, а вы песни поете?» А твоя-то, — она поглядела на Наталию Кузьминичну, — и отвечает мне: «Отчего же нам не петь, раз мы ни в чем не виноваты?» И Галя тоже так: «Плакать нам, что ли? Да и что такое, что забрали. Выпустят». Обе веселые и в одинаковых беретиках. Я еще подумала: «Ишь ты, словно на гулянку собрались». А около саней немецкие солдаты стоят, их стерегут…

Она рассказывала по-старушечьи, подробно, не спеша и все не переставала удивляться, почему это арестованные не плакали, а пели.

В этот день обе матери прошагали в оба конца 8 километров, и все же, несмотря на усталость, они готовы были не отдыхая идти в Горыни.

Но на улице начинало уже смеркаться, и это остановило их. Идти на ночь глядя 15 километров по глухому, занесенному снегом лесу, да еще не зная дороги, было безрассудно. И они решили подождать: до утра.

С вечера Зинаида Ивановна начала собирать передачу для Гали.

Раиса сидела за столом и шила, а Зинаида Ивановна разбирала Галины вещи. Невольно вспомнилось, как она до войны собирала во время летних и зимних каникул в пионерлагерь Галю. Все шесть лет Галя была первой ученицей, и школа ежегодно давала ей путевку в лагерь. И это было очень кстати, так как здоровье у Галинки было слабое. Муж Зинаиды Ивановны работал лесным объездчиком и получал немного, но все же каждый раз, когда Галя ехала в пионерлагерь, ей покупали какую-нибудь обновку: это были недорогие туфельки или сандалеты, а то и платье из пестренького сатина или ситчика, которое Зинаида Ивановна шила ей сама. Для тюрьмы другое требуется, а вот что?..

— Мам! — окликнула ее Раиса.

Зинаида Ивановна очнулась от своих дум и принялась собирать передачу. Так что же ей взять? В первую очередь, конечно, что-нибудь теплое. Ведь каждый день могут ударить морозы, да к тому же помещение, в котором находились заключенные, отапливалось плохо.

За этот год Галя сильно вытянулась, и некоторые кофточки и платья были теперь ей малы.

— Возьму-ка я эту кофточку, — сказала Зинаида Ивановна. — Она тепленькая и будет ей впору. — Боясь разбудить Бориса, Зинаида Ивановна говорила шепотом. Свернувшись калачиком, он спал тут же, в комнате. У него болели зубы, и поэтому он лег сегодня рано.

— Полотенце не забудь, — напомнила Раиса. Она хотела было добавить: «И мыло», — но тут же осеклась. Вот уже полгода, как мыла не было в доме. И мылись и белье стирали щелочной водой.

— А не положить ли ей иголку с нитками? — сказала Зинаида Ивановна. — Зашить чулок… или пуговица оторвется… Мало ли что?

Она достала с полки коробку с Галиным рукодельем. Тут лежали простые и цветные нитки, а также бархатная подушечка с иголками. Лежал в коробке и маленький настенный коврик, свернутый в трубочку. Зинаида Ивановна развернула его и молча долго смотрела на коврик. На куске сурового полотна был вышит аппликацией букет красных роз. Только один бутон не успела дошить Галя.

— С добрым утром! — вполголоса прочла, наклонившись, Раиса вышитую крестиком надпись под букетом.

«Где оно это „доброе утро“?» — подумала с горечью Зинаида Ивановна, убирая коробку на прежнее место.

Когда все было сложено и завязано в узел, Зинаида Ивановна встревожилась: не слишком ли велик узел? Разрешат ли гестаповцы такую большую передачу? Ведь надо ей еще и еду какую-нибудь. А это значит, еще один узел будет. Что же делать-то? Развязав передачу, Зинаида Ивановна снова начала разбирать вещи.

— Валенки, чулки, — считала она шепотом, — одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце… Вот как я сделаю, — решила Зинаида Ивановна. — Запихну-ка я все в валенки.

— Верно, мама, — одобрила Раиса. — Валенки нечего завязывать.

Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет.) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и пол-литровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.

Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.

— Мама, ты куда? — спросил он сонным голосом.

— В Горыни.

— К Галинке? — с минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.

— Зубы больше не болят?

— Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.

— Закрыто еще, — взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.

— Пока дойдет, как раз откроют, — заметила Раиса.

Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.

— Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число, — сказала Раиса, подметая пол.

— Ну и что? — о чем-то думая, ответила рассеянно Зинаида Ивановна.

— Борискин день рождения сегодня.

До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного — большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.

И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.

«Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, — подумала Зинаида Ивановна. — Жива ли ты там?»

А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.

Гестапо находилось в самом конце деревни.

— Шнель! Шнель! — покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов 20 будет да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредеже двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй — лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверное, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредеже и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами — смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «Наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежа их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал им сказать друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..