Пётр Гаврилов - На подводной лодке

Ну, вот никто и не видел, как пробрался он в центральный пост, и не успел командир удержать его, как Петелькин повернул вентиль воздушной системы всего «Пролетария». Давление-то на 2.500 атмосфер, голубки мои! Это значит или всплыть или взорваться. Было у Петелькина всего два козыря — жизнь своя и «Пролетарий»… Вот он и поставил их на кон. Мы замерли, как истуканы. Только вдруг боцман как закричит: «Всплываем!» и вот давай плясать, песни петь и подпрыгивать. Вопит как оглашенный: «210… 170… 90… 40 футов!»

Командир каш оборачивается к штурману и с тихой такой улыбкой говорит ему: «Ну, товарищ штурман! Выходит, что поспеем мы в оперу». Тут и уразумел я, что все это они про оперу наврали нам, чтоб дух у ребят поддержать…

— Ну, а дальше-то что ж? Как всплыли-то? Не тяни, Максимыч!

— Ну и вот… Всплыли мы, открыли люки. Воздух, словно из пушки, выстрелом в лодку ворвался, ажно в ушах затрещало. Мы друг друга отталкиваем, подняли головы вверху, рты открываем, словно судаки на льду — п-а-атеха. А вечер выдался тихий такой, закат на конце моря красный, словно кумач…

Ну, и потопали мы потихоньку до дому. Пришли в гавань, я первым делом Керзона накормил, ну и все сели ужинать конечно.

Вот и все наша происшествие… Да, забыл вовсе. Петелькин командиру заявление подал. Уж и не знаю я, что там написано, только два часа они в каюте запершись сидели, но Петелькин заявление обратно не взял. Э, да ну вас! Кому что, а «Пролетарию» сегодня праздник!

Максимыч хитро подмигнул подводникам, загреб своего неизменного спутника Керзона под мышку и поплелся к трапу.

Выкрашенный в свежую краску, разукрашенный сигнальными флагами, покачиваясь на легкой волне, стоял «Пролетарий».

По палубе ходил, дымя из своей короткой трубки, от запаха которой чихали все портовые собаки, боцман «Пролетария» и, гордясь своей лодкой, поглядывал на другие.

Краснофлотцы то и дело ныряли в узкие люки, бегали на «Коммуну», приносили что-то, суетились.

В кают-компании «Пролетария» Кандыба трудился над приготовлением подарков.

— Кандыба. Длинная рыба! — Кричит вахтенный. — Идут, чтоб мне без отпуску а статься — идут.

С берега доносится дробь барабана и звонкая песня:

Петелькин держится в стороне от всех. За эти две недели работал он сосредоточеннее других, похудел и осунулся.

Когда пионеры выстроились, самый маленький из них Коля Кряков выходит на середину и развертывает красное, бархатное полотнище, на котором вышито:

«Товарищам подводникам, защитникам советских берегов, от пионеров дома коммуны „Красные вымпелы“».

Сложив руки на животе, кок сияет, как начищенная кастрюля. Над изготовлением по секретному рецепту компота для пионеров он трудился целые сутки, переругался в порту, требуя лучших фруктов, и надоел всей команде.

Пионеры сразу налетели на Кандыбу:

— Ух ты, дяденька, какой длинный!

— Товарищ, а когда вы под воду уходите, ты на пол ложишься?

Кандыба недоумевающие басит!

— Зачем же вот именно на пол?

— А как же? Встанешь головой, о потолок ударишься и прошибешь лодку. Потонете ведь?

Подарки валятся из огромных ручищ Кандыбы. Он не на шутку огорчается и пятится назад.

На выручку приходит комиссар.

— Он у нас, ребятки, самый добрый. Смотрите, сколько подарков вам приготовил!

Упавшим голосом Кандыба вызывает фамилии, раздает подарки.

— Получайте, вот именно. Вася Алексеев, Самуил Ройзман, Катя Смирнова…

Все собираются в кружок, появляется струнный оркестр. Краснофлотцы вместе с пионерами дружно поют:

Петелькин, одиноко стоявший в стороне и думавший одному ему известные думы, махнул рукой и неуверенно поднялся наверх. Потом вернулся и пуще прежнего нахмурился…

Совсем поздно вечером, когда дрожит на черном небе отблеск от огней города и корабельные разноцветные огни озорными яркими дорожками пляшут в чернильной воде, — подводники курят на верхней палубе «Пролетария», «вечерние» папиросы.

Отдыхают натруженные руки, жадно дышит грудь свежим морским воздухом.

«Пролетарий» дрожит в мелкой, упорной лихорадке.

Внутри лодки рокочут и фыркают дизель-моторы: «Пролетарий» готовится к большим осенним маневрам.

Кандыба сидит, обняв колени руками, и неподвижно смотрит куда-то, поверх товарищей.

— Вот Коля Кряков давеча. Выстрой, говорит, огромаднейшую лодку, и ко всем цветным братьям пронырнем. А? Товарищи! На другой язык переделать его слова, так и выйдет это то, за что мы боремся — за все, мирный пролетариат. Уж очень крепко у нас сделано: устанет партиец — ему комсомолец на помощь, задурит комсомолец — войдет ему блажь в голову, вот именно…

Кандыба косится на стоящего в стороне Петелькина.

— Тут ему и пионер на смену. А уж те какие дружные ребята! Взяли да за собой октябрят поставили. Накось, вот именно выкуси! Ну, и хорошо же во флоте работать! Оглянешься назад, увидишь, что там строится и что все на тебя надеются, — так, думается, от уверенности и силы лопнешь. Больше я ничего сказать не могу — вот именно.

С моря пришел миноносец. Разрезая черную ночь яркими стрелами своих прожекторов, миноносец задним ходом стремительно подлетел к гранитной стенке, отдал якорь и лихо остановился.

Краснофлотцы глядят на миноносец и молчат.

Максимыч вдруг встает во весь рост, вытягивается и, держа руки по швам, обращается ко всем.

— Товарищи! Давно хотел я вам свою думу поведать. Молчал все… не решался. Да вот пришли сегодня эти ребятки и стыдно мне стало, как это я десять лет плавал под водой, был на фронте, сидел в тюрьме — как же это я стою вроде, как на отшибе! И прошу я вас теперь, товарищи, заявление писать я не мастак, прошу я вас, дорогие товарищи, возьмите меня к себе в ленинскую партию. Кстати и комиссар здесь… Прошу вас поручитесь за меня — не раскаетесь!

Краснофлотцы от неожиданности долго не отвечают, потом бросаются к Максимычу.

Если бы не была так близко под ногами вода и палуба была бы пошире, то пришлось бы Максимычу взлететь под крепкими краснофлотскими руками к черному небу.

Кандыба дергает Максимыча за рукав, кричит во все свое луженое горло.