Клавдия Филиппова - Повести

— Будь он проклят! Мошенник! Подлец!

Федя недоуменно смотрел на дядю. Кого это он так честит?

— Чего глядишь? — накинулся на Федю Василий Васильевич. — Из-за тебя всё… Позор только один принимаю.

— Да в чём дело-то?

— В чём, в чём? Сочинитель, что был здесь, ходит везде, всяко высмеивает и грозится в газетах пропечатать, чтоб тебя разорвало! По той же дороге идёшь, может, тоже будешь дядю пропечатывать за то, что воспитал тебя!

Как-то к Решетниковым зашёл Фотеев. Дядя обрадовался, засуетился, заторопил тётку с самоваром. Тётка поглядывала на Фотеева с любопытством и интересом.

Дядя вытащил из шкафа графинчик, рюмки. Хотел было налить Ивану Михайловичу, но тот сказал:

— Меня увольте, не пью. Вот чайку — другое дело!

Дядя разочарованно потряс головой, но на тётку отказ Фотеева от водки подействовал иначе. Она одобрительно заулыбалась и вполне дружелюбно взглянула на гостя.

Потом полезла в самый дальний угол горки, достала банку варенья, которое подавалось на стол только в исключительных случаях, доверху наложила синюю стеклянную вазочку и поставила перед Иваном Михайловичем.

— Кушайте на здоровье. Что в ней, в водке этой поганой!

И стала очень любезной.

За чаем больше говорил Фотеев. И дядя, и даже тётка внимательно слушали рассказы о далёком Петербурге. Фёдор Михайлович, как и в первый день знакомства, не спускал с Ивана Михайловича восторженных глаз.

Вот это человек!

— Дворцы там удивительной красоты, — говорил Фотеев. — Знаменитые архитекторы строили. Больших денег и большого пота стоило это дело. Правду говорят: на костях Питер-то стоит. Другой раз идёшь по Невскому — светлынь, народу тьма, все разнаряжены. Кареты в три ряда катят. Ну, думаешь, и жизнь же людям!

— Как же вы из такого весёлого города в нашу глушь попали? — спросил Василий Васильевич.

— Да ведь нашему брату весёлая-то жизнь только вприглядку. Велели ехать туда — поехал. Приказали ехать оттуда — поехал. Отправили бы в Сибирь, и в Сибири бы стал жить. За работой не соскучишься. А Екатеринбург похаять нельзя. Народ здесь работящий. Гранильщики хороши.

— Нашли кем гордиться — гранильщиками! — Василий Васильевич усмехнулся. — Здесь есть люди и другого звания, почище…

— Есть и другие, да и рабочему человеку тоже можно гордиться. Всё нашими руками сработано: и разные там памятники, и кухонные заслонки, и дворцы, и самые бедные избы. Мы и кандалы на себя нашими руками куём, — с хитрой усмешкой прибавил Фотеев.

Федя ловил каждое его слово и радовался, что дяде, любившему брать верх в спорах, тут нечем было отвечать.

С этого дня Федя стал часто встречаться с Фотеевым. И эти встречи стали его единственной радостью.

Нудно тянулись часы службы. Переписка бумаг вызывала тошноту. Буква за буквой вытягивались строчки, как вымуштрованные солдаты на плацу. Да и служащие были похожи на солдат. Входит начальство — тянись, встретил чиновника чином постарше — снимай картуз. Одно утешение — сесть за книжку. Но книг мало. Достал «Миргород» сочинение Николая Васильевича Гоголя. Прочитал одним духом.

Дядя, по обыкновению, ворчал:

— Полуношник!.. Только свечи палишь.

Федя как будто и не слышал. Он ходил с весёлыми парубками, играл на бандуре, сидел под тополями с черноокой Оксаной, а с чёрного бархатного неба яркой серебряной подковкой светил месяц. Южная ночь дышала теплом и ароматом вишнёвых садов…

Всю ночь, как кончил читать, ворочался с боку на бок. Не спалось. Думал о покоряющей силе слова, о том, как эта сила заставляет учащённо биться сердце, рисует живые картины, будит мысль.

Берётся же откуда-то эта сила. Наверно, и Гоголь не сразу стал писателем.

Почему бы не стать им и Феде?

Правда, он всего лишь незаметный судейский служащий, но и у него найдётся что сказать. Он знает немало смешных и страшных историй. Что бабушка рассказывала — всё помнит. Да и писал ведь он уже. В школе ученики удивлялись, как у него стихи складно выходят. И рассказ он тоже написал, когда был в школе — про разбойника. После этого его «сочинителем» прозвали.

Несколько ночей до рассвета Федя писал. На службе сидел с тяжёлой от бессонницы головой. Получал замечания за невнимательную переписку донесений. Но поэма всё-таки была написана.

Называлась она «Приговор».

Это была повесть о злодействе и возмездии. Во время, похорон злодея поднимается страшная буря, гроб срывается с катафалка, труп вываливается… И когда нечистый прах его был предан земле, — на могиле появились, две чёрные кошки.

Никому не показывал Федя своё детище — стеснялся. Но так хотелось услышать слово одобрения, что не выдержал и пошёл к Фотееву. Тот только что вернулся с работы и мыл руки.

«Вот, бедный человек, а за чистотой следит», — подумал Решетников, наблюдая, как Фотеев старательно вытирается чистым полотенцем.

— Теперь можно и за стол, — сказал Фотеев. — Увозишься на работе, а помыться негде. Всю грязь домой тащишь. Вот ваше дело, Фёдор Михайлович, совсем другого сорта. Руки не запачкаешь, скорее душу испоганишь. Правда, что ль? — сказал, лукаво подмигнув, Фотеев.

— Сущая, — ответил Решетников. — В суде я вижу много неправды. Если бы вы знали, сколько несправедливости творят против бедного люда!

— Я-то знаю! Бедного человека никто не пожалеет, разве только кто сам испытал до дна горькую жизнь.

— Так как же быть-то? — спросил Федя.

Фотеев усмехнулся.

— А я так думаю, что, может, иначе все будет. Вот о воле давно уже поговаривают. Ещё когда в Петербурге был — от студентов слыхал. Будем жить да ждать.

— Да жить-то уж больно тяжело, а ждать и того тяжелее. А я, знаете, Иван Михайлович, писательством хочу заняться. Давно уж занимаюсь, да… Не знаю, выйдет ли толк.

Фотеев задумался.

— Хорошее дело, — сказал он, наконец, — если не от скуки это у вас. Я вот, по-своему, так толкую: книжка — она тот же человечий голос, только он не в одни уши, а на всю матушку Россию говорит. Стало быть, голос этот не зря подавать надо. Думается мне, что много будет пользы бедному люду, если о нём в книжках писать. Конечно, знать надо, как живёт рабочий человек. Вот я и полагаю, что вам следует посмотреть, как и чем живёт беднота, да и рассказать об этом. Наша жизнь не описана.

— Да, это верно вы сказали! Спасибо вам, Иван Михайлович, вы мне истинный путь показали! — горячо отозвался Решетников. — А то я писал…

Фотеев смущённо заулыбался.

— Да полно вам! Любой мастеровой вам то же слово скажет. Давайте-ка пообедаем, уха сегодня знатная…

Жена Фотеева собирала на стол. Она была такая же опрятная, ладная, как и сам Иван Михайлович. Ситцевый, много раз стиранный, сарафан ловко сидел на её статной фигуре. Лицо было свежее, о большими серыми глазами и приветливое.