Тамара Михеева - Доплыть до грота

Вот так.

Из нас двоих папа выбрал меня. Наверное, это потому, что он Зою не видел никогда. Но все-таки на секундочку мне стало приятно. А потом – стыдно. Получается, я виновата, что Зоя росла без отца. Мне было интересно узнать, что по этому поводу думает мама, но она молчала. А потом позвонила Инга, пришлось отвечать, и я прослушала, о чем они там дальше говорили.

Инга – мамина сестра. Но она старше меня всего на девять лет, и я зову ее просто по имени. Мы с ней сами как сестры, только она всегда меня жизни учит. Я не говорю, что это плохо, но иногда надоедает. И я не всегда с Ингой согласна, но сказать боюсь. Вот, например, про Зою.

Инге сразу не понравилось, что Зоя будет жить с нами. Даже когда мама объяснила, что у нее никого нет, только неродной дедушка и мы: родной папа, полуродная сестра и совсем чужая мама. К нам приходила психолог из соцслужбы или органов опеки, я не очень поняла, разговаривала с мамой и папой и со мной. Мне она сказала, что Зое очень трудно пришлось в жизни, что ее мама умерла от тяжелой болезни, когда Зоя была совсем маленькая, а теперь вот умерла и бабушка, которая воспитывала Зою, «заменила ей маму». Получается, Зоя дважды потеряла маму. Жуть. Я бы не выдержала. Но Зоя сильная, сказала психолог, просто ей надо помочь, с ней надо дружить.

Я хочу дружить с Зоей.

Все думают, что я не хочу, что она мне не нравится, что я должна сердиться на нее за то, что она «вторглась в нашу жизнь». Но все наоборот – я ОЧЕНЬ хочу с ней дружить! Но не знаю как. Мне всего двенадцать. А Зое – почти пятнадцать, у нее даже паспорт есть!

Папа уделяет Зое много времени. Учит ее лазить с веревками, вязать узлы. А она помогает ему в парке, продает билеты и ведет инструктаж на детской трассе. Я не обижаюсь. Мама говорит мне:

– Папа пытается наверстать упущенное, ведь он не знал о существовании Зои.

Мама не в курсе, что я слышала тот их разговор.

А я думаю, папу гложет чувство вины. Красивое выражение – «гложет чувство вины», я услышала его в одной бабушкиной передаче и иногда использую. Мне кажется, у папы именно это. Он ведь на самом деле знал про Зою. Знал, что она есть. Но делал вид, что не знает. Я часто думаю: зачем ему было выбирать? Ну, между мной и Зоей? Может, папа думал, что мы с мамой обидимся, если узнаем про Зою? Ну, так мы все равно узнали!

Понятно, что он уже любил мою маму, но ведь он мог все равно встречаться с Зоей, мы могли бы вместе ходить в парк и на дни рождения друг к другу. Нам было бы проще сейчас. А то мы спим с ней в одной комнате и все время молчим и прячем глаза. Я боюсь заговорить почему-то. Ну, как-то не знаю, о чем говорить. Ведь у нее горе. Про ерунду, наверное, нельзя говорить, а про серьезное я тоже не могу первая начать, мне же всего двенадцать. И ей про меня, наверное, неинтересно совсем. Вот если бы мы были знакомы до всего этого!

Однажды я заметила, что Зоя уходит тайком по ночам. Я даже испугалась: вдруг она вампир? Мы же ничего о ней не знаем! Я стала ее караулить. Но никак не могла дотерпеть до того момента, когда она уходит, все время засыпала. А утром проснусь совсем рано – ее нет! Потом мама позовет завтракать, и пока я умываюсь, одеваюсь, выхожу в кухню – Зоя уже за столом. А ведь я всю квартиру с утра проверяю! Нет ее! И кроссовок ее нет, и любимой длинной рубашки с карманами!

Я поставила в комнате блюдечко с чесноком и положила под подушку серебряную ложечку, которую мне Инга подарила. Зоя никак не отреагировала. Значит, не вампир. Значит, у нее есть какая-то тайна. И я решила выяснить, что она скрывает.

Мы с дедушкой стоим на берегу моря.

В моем левом кармане два грецких ореха, еще в зеленой кожуре. А в правом – голубое морское стеклышко, деревяшка и кипарисовая шишка.

– Ты уже совсем взрослая, – вздохнул вдруг дедушка.

– А я уже совсем старый, – снова вздохнул он примерно через минуту.

Мне смешно. Никакой он не старый! Он даже вышел на работу, сторожем в музей, и с палками ходит по-прежнему. Я боялась, что он бросит, что эта ходьба будет сильно напоминать ему бабушку. Но он ходит. Может быть, именно поэтому. Я вот розы выращиваю. Потому что она их любила.

– Ты никуда отсюда не уедешь, да? – спрашиваю я, хотя знаю ответ.

Я бы хотела, чтобы мы жили в одном городе. Я бы забегала к нему каждый день после уроков и Майку бы с собой брала, у нее нет ни одного дедушки. Но он не хочет уезжать отсюда. Мы все это уже обсуждали, но я зачем-то спрашиваю опять.

– Только здесь я и был счастлив, – вновь отвечает он.

Я оборачиваюсь и ищу в зелени наш дом на холме. С тех пор как дедушка рассказал мне историю про своего дядю Гену, этот белоснежный дом всегда мне кажется облитым сметаной. Я знаю, чего боится дедушка, – своей беспомощной старости. Боится, что откажут ноги. Или руки. Или мозги. И никого не будет рядом, чтобы позаботиться о нем.

Вчера он сказал, что хотел бы умереть, как бабушка. И на меня вдруг накатило, я разревелась, хотя уже вроде смогла справиться со всем этим, а тут… Он засуетился, давай варить мне какао…

Потом полночи я думала о том, как бы мы с ним жили, если бы можно было тут остаться. По утрам я бы пила чай с бутербродами, а может, научилась бы сама печь оладьи, и мы бы завтракали вместе. Я бы ходила в свою старую школу, а он бы читал на веранде, решал кроссворды, а после обеда шел бы гулять с палками по берегу моря. Вечером он бы рассказывал мне свои истории, точнее пересказывал любимые книжки (и не всегда точно, я проверяла). В моей памяти еще стоят те двадцать три дня, когда бабушка лежала в больнице. Тогда этот смешной и такой всегда… немного отстраненный Юрий Денисович стал моим единственным близким человеком. И оказалось, что мы с ним во многом похожи… Потом бабушку выписали, и мы прожили вместе еще три года – долгих и счастливых. А потом у нее случился второй инсульт. И скорая уже не успела.

Майка сказала, что это ужас. Но она просто не понимает: еще три года жизни – это счастье. Я рада, что они у нас были. И было чудо бабушкиного выздоровления, дедушкины слезы, ее рассказы о снах в коме, их прогулки по берегу моря, с палками, но очень медленные, не для марафона уже. И мы пересадили сосны из толстянки в отдельные горшки и вместе радовались каждой новой веточке. За три года почти все они выросли сантиметров на двадцать, стали похожи на деревья, а не траву. И еще бабушка учила меня ухаживать за розами – обрезать, пересаживать, опрыскивать от вредителей. И мы подолгу разговаривали на веранде за вечерним чаем. Я часто думаю о том, что, если бы мама прожила чуть дольше, еще три года, я могла бы ее помнить. Она была бы для меня настоящей. Со своим особенным голосом, мимикой, запахом. Человеком, а не фотографией.