Нина Дашевская - Второй

Мы занимаемся вечером в школе, допоздна.

– Давай, – говорю я, – что ты… Как дохлая амёба, играй давай, у тебя же есть внутри!

Оля не обижается. И не хочет уходить. И мне вдруг становится страшно. На улице темнеет; мне сейчас ещё её провожать придётся… Не, мы так не договаривались! И сейчас тоже, вдвоём в классе… Может, она думает про меня что лишнее?

Я хватаюсь за телефон, стараюсь выдумать себе срочное дело.

– Слушай… Я к Сонычу обещал зайти, он здесь где-то… Пойдёшь со мной?

– К Сонычу? – Оля почему-то краснеет. – Нет, я ещё позанимаюсь лучше.

– Тебя потом проводить, может? Поздно уже?

– Нет, – твёрдо мотает она головой, – я сама.

Ну, сама так сама, чего я буду навязываться. Я иду вниз, смотрю журнал на вахте, где мы берём ключи и расписываемся. Сон-Левитин, ага, восемнадцатый класс, соседний с моим.

В его классе темно и холодно. Я вхожу и не сразу вижу Соныча на фоне окна.

– Ты чего, Дим? Можно свет включить?

– А, это ты… Не, у меня глаза болят, не надо.

Я иду к нему и чуть не наступаю на ноты – валяются на полу. Соныч раскидал. Вот псих! Глаза привыкают к темноте, и я вижу: Соныч без рубашки. По пояс голый, смотрит в открытое окно. Холодно ведь!

– Ты чего голый, Соныч?

– Ничего… Так. Жаркая битва с Шопеном.

– Вижу, – я смотрю на раскиданные ноты, – передрались?

– Ну, так, – встряхивает головой он.

Я впервые вижу, какие у него мышцы. Это тебе не я, Прохор, дохлый пианист-очкарик; у Соныча всё на месте. Дима Сон-Левитин, мой друг, корейско-еврейского происхождения: у него странный, страшно красивый разрез глаз, чёрные азиатские волосы и, как оказалось, широкие плечи и крепкий пресс.

– Ты качаешься? – спрашиваю его. Прямо модель из журнала, никогда бы не подумал!

– Так, – отвечает опять Соныч.

Он молчит, потом закрывает окно. И говорит:

– Слушай, Про… Вот Оля. Оля. У вас… Да?

– Чего у нас? У нас камерный ансамбль, а ты что думал?..

– Не, ты мне скажи… Скажи как есть. Роман? Если ты… По-настоящему – тогда ладно. Если реально роман. А если так…

Он вдруг хватает меня за рубашку и смотрит своими странными глазами, близко-близко:

– Если ты её обидишь… Смотри, Про. Смотри!

…Только тут до меня доходит. Вот я балда! Но я и подумать не мог; ладно бы Аня Лернер, она хотя бы красивая, а тут-то что, обычная Оля!

– С пятого класса, – говорит Соныч. – Таких сейчас не бывает. Ты посмотри, она будто из позапрошлого века! Так сейчас и смотреть никто не умеет… Такие глаза…

Соныч надевает футболку и становится похож на самого себя, мне уже не так страшно.

– Дим. Дим, я же не знал. У нас… У нас ничего нет, совсем. Близко даже. Ты… Ты чего сам не подойдёшь к ней?

– Боюсь, – просто отвечает Соныч. Обычный Димка Сон-Левитин, Соныч, мой друг.

– Хочешь, спрошу про тебя?..

– В табло получишь, не смей!

Мы играем экзамен. Камерный ансамбль.

Мы с Олей Коровиной смертники. Во-первых, мы играем Моцарта. Моцарт – обязательное испытание, мучение, за него никогда не ставят пятёрок, это не принято. Потому что в Моцарте мало нот, и просто сыграть их все не так сложно. Нужно что-то такое особенное, чему нет названия, вернее, есть: «умение играть Моцарта». Считается, что школьники этим умением не могут обладать по причине отсутствия опыта.

А я влюбился в Моцарта, по уши; я забросил специальность и играю только его, разное. И всё это из-за Оли. Она мне показала, как он дышит, как звучит – будто чистую воду пьёшь; и из первой ноты так естественно вытекает вся соната, будто другой музыки там и быть не могло. Как скульптор достаёт уже готовую скульптуру из неотёсанного камня, шаг за шагом, так и Моцарт – из мира звуков высекал одно единственно возможное произведение, удивительная штука, чудо. Музыка натянута от начала до конца, как леска, нигде не провисает, нигде не рвётся…

Моцарт прожил всего тридцать семь. Когда он успел столько?

Да, мы играем Моцарта, поэтому считаемся смертниками. Вторая причина – это порядок. Не повезло. Перед нами играют виолончельную сонату Бетховена Рома Семёнов и Густав Август.

Ромка тоже знаменитость на виолончельной кафедре. Жаль, я не могу их послушать: перед своим выступлением не слушают никого, чтобы не сбить настрой.

Не помню, как мы играли. Страшно волновался за Олю, не за себя. Я-то сыграю. Но она начала так здорово, таким звуком необыкновенным… И чудо: повела меня за собой, будто она сильнее. Я просто был рядом каждую секунду, и всё.

Подумал только, что всегда хочу с ней играть. Она меня чувствует, и я её.

Соныч треснул по плечу, сказал: ну ты крут, Противоракетный! К Оле не подошёл. А она вдруг расплакалась. Я мигал, мигал Сонычу: подойди, балда!!! Подойди сейчас, утешь девушку! Нет, этот ненормальный стоит столбом.

Пришлось мне.

– Ты чего? Чего ты, Оля, хорошо же играла!

– Правда… Правда хорошо?..

Она вдруг села на пол.

– Ты чего?!

– Ноги не держат, – она засмеялась, – вообще сил нет…

Тут уж Дима Сон-Левитин догадался дать ей руку. Я тихонько утопал на лестницу. Пусть сами.

Странно остаться одному. Одному с Моцартом в голове. Я облокотился на перила и смотрю вниз, как лестница заворачивается улиткой, красиво. В бесконечность.

– Поздравляю, – услышал знакомый царственный голос и вздрогнул. Марго! Слышала?!!

– Да, слышала. В ансамбле ты удивительно раскрываешься, Прохор. Буду с тебя теперь требовать большего. Можешь, умеешь. Держись, мало не покажется! – и она рассмеялась своим королевским смехом, и я впервые тоже смог улыбнуться при ней.

Объявляли результаты. У Сон-Левитина трояк. Страшно даже. Оля одной рукой в меня вцепилась, другой в Соныча. Ждём своих фамилий.

– Семёнов, Август – отлично с минусом. Коровина, Небейголова – отлично с минусом…

– Чего это Густаву минус? – спрашиваю я. Про нас я пока не понял. Это невозможно, чтобы так.

Соныч сияет, забыл про свой трояк. А у Оли блестят глаза, и она трескает меня по лбу:

– Всё из-за тебя! Из-за тебя, Небейголова ушастая!.. Первая пятёрка за всю жизнь, первая!..

И у меня первая. И за что – за Моцарта! Нас все поздравляют, а наша Лёлечка полезла обниматься и даже расцеловала меня в обе щеки.

Внезапно у меня схватывает живот. Сильно.

Бегу в туалет и долго не могу выйти. Даже немного реву, пока никто не видит. Я смог, смог! Мы с Олькой сыграли по-настоящему, по-настоящему!

Вдруг я слышу голос Густава. Он говорит с кем-то по телефону – тоже лучше туалета места не нашлось?! Встал к окну и говорит. Он же не знает, что я здесь; и мне теперь не выйти.

– Да, с минусом… Виноват, конечно, сам, я знаю. Понесло меня, понимаешь? И Ромку завалил… С виолончелью так нельзя, я понял уже. Понесло само, я не специально, разошлись даже… Не, чуть-чуть, почти незаметно, но неприятно… Главное, Ромке пришлось давить. Я тоже гений, конечно, не дал ему прозвучать. Да я знаю, что со мной хреново играть, мне Ромка уже высказал… Одеяло на себя тянешь, говорит. Поссорились даже. Хотя, знаешь, у нас в классе только один парень нормально ансамбль сыграл. Ага. Остальные так… Главное, девочка там такая средняя, флейтистка. Вообще не фонтан, нечего слушать…