Даниэль Пеннак - Камо. Агентство «Вавилон»

Камо выслушал мой перевод молча. По мере того, как я читал, лицо его разглаживалось. В самом деле, за неделей хорошего настроения последовала просто-таки адская. Он ждал этого письма в таком нетерпении, в такой тревоге, что бедняга Лантье едва осмеливался попадаться ему на глаза.

— Ты чего, Камо? Что я тебе сделал?

Теперь он успокоился, даже как-то просветлел. Что-то вроде торжественной радости. Немного погодя он спросил:

— Почему ты мне выкаешь?

— А?

— Почему ты, когда переводишь, называешь меня на «вы»? Кэти может ведь мне и «ты» говорить! «You»… разве не так?

Он смотрел на меня в упор. (Очень характерный для него взгляд: вроде он и здесь, и в то же время где-то далеко.)

Я даже не сразу нашелся, что ответить.

— Камо, да неважно, в письме важнее не это!

— Да неужели? По-твоему, это неважно. Ну-ну…

Он хмыкнул, сложил письмо, убрал в конверт, не сводя с меня глаз.

— Значит, если я стану тебе выкать, ты сочтешь, что это неважно?

С такой это иронией. Я знал, что спорить бесполезно. И что Камо не остановишь, если его понесло. Он продолжал тем же тоном, так же глядя на меня:

— Должно быть, не больно-то ты здорово перевел…

Любимый друг начинал действовать мне на нервы.

— Кстати, сам видишь, что Кэти пишет: английский-то у тебя не ахти!

Я целый вечер убил, переводя это письмо, — для него, между прочим! Так что тут я очень мирно и спокойно, взявшись за ручку двери (мы были в его комнате), ответил так:

— А пошел-ка ты сам знаешь куда, сам переводи, раз такой умный!

Ибольше я не переводил ни одного письма Кэтрин Эрншо. Камо занялся этим сам.

Уж английский он учил, так учил! Да быстро! Да здорово! Чуть выпадал часок свободный — он проводил его с мадемуазель Нахоум.

— Мадемуазель, у меня нашлось, что сказать по-английски!

Она ни о чем не спрашивала. Когда он предложил платить за эти частные уроки, изящно отказалась:

— Лучшей платой будут ваши успехи, little Камо.

И плата не заставила себя ждать! Кривая успеваемости Камо полезла вверх, как температура летом (скоропалительное лето после затяжной зимы!). Для общества он был потерян. Все сидел где-нибудь в углу, зарывшись в один из толстенных словарей, которые дарила ему мать. А он все время просил ее покупать еще новые.

Мать Камо, надо отдать ей должное, торжествовала очень умеренно. Даже была обеспокоена:

— Ты бы хоть передохнул, милый, я же тебя просила учить английский, а не превращаться в англичанина!

Он ничего не отвечал, и она призывала в свидетели меня:

— Вот ты, хоть ты ему скажи, что нельзя столько заниматься! В кино его вытащи, что ли…

После чего возвращалась к своим бумагам. Потому что она тоже все раньше и раньше бралась за работу и все позже и позже за ней засиживалась. Хорошо если раз в день им случалось перемолвиться хоть словом. У обоих свет горел до зари — Камо рылся в английских словарях, его мать в папках из агентства «Вавилон», становившихся чем дальше, тем толще.

В сущности, все были довольны и счастливы. Мадемуазель Нахоум, Камо, его мать…

Один только я был обеспокоен. «Обеспокоен» — это еще слабо сказано.

Не по душе мне была эта история, и все тут.

Еще при чтении второго письма Кэтрин Эрншо где-то у меня внутри прозвонил первый звоночек, вроде сигнала тревоги. Он подкрепил неуютное ощущение, вызванное необузданным почерком ее первого письма. И уже не умолкал. Напротив, по мере того, как проходила неделя за неделей, он становился все громче, и скоро уже все сирены Лондона выли у меня в голове, объявляя воздушную тревогу!

«Что же это за девочка, которая не знает, что такое метро, и понятия не имеет о телефоне?» — вот первый вопрос, который я себе задал.

В наше время надо жить уж в очень уединенном месте, чтоб не знать таких вещей!

А кстати, в каком это уединенном месте? Кэтрин Эрншо в своем письме говорила «здесь» («атмосфера, которая царит здесь»), ни разу не уточняя, где именно. И этот ее X… Почему только инициал? Таковы были первые мои вопросы. Бесполезно задавать их Камо, главная забота которого — выяснить, на «вы» его называют или на «ты». Непонятно…

Насколько я мог понять из его взволнованных излияний, X. был найденыш, живущий в семье Кэти, этакий неисправимый бунтарь, который на все плюет, ничего не боится и любит только одно существо в этом мире: Кэти. Не столько сам X., сколько сила этой любви восхищала Камо.

— Он ради нее на все способен!

Случалось, когда мы вместе шли из школы, он вдруг останавливался как вкопанный, схватив меня за локоть. (Хватка — ого-го!)

— Знаешь, этот Хиндли, ну, ее братец, который все гнобит X., ты не представляешь, какой это гад! Пьет с утра до вечера. На той неделе собственного сына ухнул в лестничный пролет. Хорошо, внизу оказался X. и сумел поймать ребенка на лету.

Му God…

Сам не знаю, как я пришел к этой мысли. Пришел, и все. Интуиция, наверно. И вот я подловил нашего историка Бейнака, когда он выходил после урока, и спросил его:

— Скажите, месье, а путешественник Джеймс Кук, он нашего времени?

Этот учитель никогда не смеялся над нашими ошибками. Он их поправлял.

— Нет, конца XVIII века. Погиб в 1780-х годах — его убили туземцы Сандвичевых островов.

Должно быть, я изменился в лице, потому что Бейнак спросил полузаботливо, полунасмешливо:

— Что с тобой? Тебя настолько огорчила гибель капитана Кука? Он что, твой родственник?

Но я уже не слышал его, перед глазами у меня встали строки из письма Кэтрин Эрншо: «Вот бы о чем спросить нашего славного капитана Кука, правда?»

Сумасшедшая! Которая вообразила, что живет в XVIII веке!

Камо переписывается с несчастной сумасшедшей, у которой мозги сдвинуты на два века назад! Ни метро, ни телефона — вот все и объясняется! А ее «здесь», «в этом доме» — которого она ни разу не назвала — это же сумасшедший дом, ясное дело. Жуткое заведение, где другие психи кидают живых младенцев в лестничный пролет! (Если, конечно, она и это не выдумала, бедняжка. Как выдумала, скорее всего, своего друга X., который существует только в ее больном сознании…)