Агния Кузнецова (Маркова) - Земной поклон. Повесть

- Ты, будущий историк, - обратилась она к Семену, который встал и вышел на середину комнаты, - собираешься высказаться?

- Нет, - удивленно сказал Семен.

- Тогда зачем занял место оратора?

- Не знаю, - пожал плечами Семен и вдруг спохватился: - Да, вот о чем я хотел сказать.

Он стоял немного сутулясь, чтобы головой не задеть потолок.

- Вот повесть Николая Михайловича на днях выйдет в свет. Он так надеялся, что с прощального вечера все мы разойдемся с его книгой и автографом, напутствующим каждого. Я знаю, что у него в записной книжке уже заготовлены эти автографы.

- Ты всегда все знаешь! - ворчливо вставила Лаля.

- Но книга не успела выйти, - продолжал Семен, не обращая внимания на Лалину реплику. - Она, эта книга, в которую и мы вложили так много труда (и, главное, в процессе работы поумнели, многое поняли), - она догонит нас в пути. Обязательно догонит. Без напутствия, которое будет написано рукой Грозного каждому, на первой странице, он не отпустит нас в дальнее плавание. Мы знаем, что образ Саратовкина - это в какой-то мере образ Грозного.

- И любовь Николая к Любаве - это его любовь к той однокласснице, - поправляя на плечах лежащий пух взбитых кремовых волос, с обворожительной улыбкой вставила Настя.

Семен покосился на Аэлиту, но вынужден был согласиться.

- Да, это его любовь. И одиночество Саратовкина - его одиночество. И мысли и рассуждения - все его. От Саратовкина он принял эстафету. Это называется, Анастасия, - он почему-то обратился именно к ней, - преемственностью поколений. Понятно?

- Понятно! - весело сказала она. - Ребята, давайте танцевать. У нас же есть приемничек, - кивнула она на высокого, меланхоличного юношу, у которого через плечо висел небольшой кожаный футляр. - Давай веселую музыку!

- Нет, Настя, ты всегда не в том ключе, - сказала Лаля. - Танцевали мы вчера. До рассвета танцевали. И сейчас ноги болят. Теперь же мы в «Избе раздумий». И последний раз все вместе. А ты - танцевать!

- Девчата! Ребята! Слушайте! - загорелась Наташка, как обычно внезапно.

И все примолкли. Сейчас что-то выкинет. Ах, как удивительно не изменилась она с восьмого класса. Все такой же здоровенький крепыш, густо подрумяненный. Ноги, обтянутые чулками, крепкие-крепкие. Смотришь на них и думаешь - вот так же крепко будет стоять она в жизни. Не зря за нее, более чем за кого-либо, был спокоен ее учитель. Даже то, что она, как другие, еще не определила своего будущего, сказала: «Год поработаю, присмотрюсь», - он считал правильным решением.

- Мои бывшие одноклассники! - торжественно сказала она. - Представьте себе, что на школьном вечере мне дали слово от нашего десятого «А». Уполномочиваете?

В ответ послышались шумные аплодисменты, и никто не услышал, как в этот момент открылась и закрылась дверь. Внимание всех было приковано к Наташке, и никто не увидел Николая Михайловича Грозного.

- Дорогие товарищи! - прочувствованно сказала Наташка. - Вот мы кончили школу и сегодня последний раз собрались все вместе. Я не буду занимать вашего внимания и постараюсь сказать то, что у меня на сердце, предельно коротко. Мы выросли в этих стенах, получили образование, кто хотел и мог - крепкое, кто не хотел и не мог - слабее. На стене нашей учительской с тех пор, как мы учились в восьмом классе, сияла фраза, написанная век тому назад замечательным нашим земляком и педагогом Николаем Михайловичем Саратовкиным: «Легче сделать воспитанника образованным, чем утвердить в его душе уважение к человеку как высшей ценности, чтоб с детства человек был другом, товарищем, братом для другого человека. Поэтому учитель в первую очередь должен быть воспитателем». Эта истина была взята на вооружение нашими учителями. Не всеми, конечно. Но нес ее в своем сердце уважаемый и любимый всеми нами, справедливый и умный директор наш Павел Нилович, и Мария Савельевна, и Ольга Николаевна. Ну и, конечно, в первую очередь, наш классный руководитель Николай Михайлович Грозный. Наш учитель Николай Михайлович равен тому Николаю Михайловичу из прошлого века, о котором сведения мы, как ошалелые, разыскивали в архивах, бегали по городу, дежурили на кладбище. Да понимате ли вы, ребята и девчата, как наполнил он нашу жизнь важным, воспитывающим, увлекательным делом?! Как умно, как тонко, с каким талантливым педагогическим прицелом придумал он нам это занятие?! А эта «Изба раздумий»! Здесь он вдумчиво и осторожно открывал нам жизнь со всей сложностью ее, жестокостью и радостью. Мы все это ценим и сейчас. Но особенно оценим, наверное, тогда, когда пройдут годы…

Наташка загорелась еще больше, блеснула глазами, прижала руки к груди.

- Друзья! Не сочтите за сентиментальность, если я от лица нашего десятого «А» принесу земной поклон нашему учителю.

В полной тишине, под изумленными взглядами одноклассников, она склонилась в низком поклоне, правой рукой коснувшись пола. И тут все услышали, как скрипнула дверь, взметнулась портьера, и на фоне голубых сумерек на мгновение мелькнула спина Николая Михайловича.

- Ушел! - сказала Лаля, вытирая кулаком глаза. - Не выдержал и ушел! А когда пришел - не заметили! Ну, сумасшедшая же ты, Наташка!

Наталья выпрямилась.

- Ну, в школьном зале ты этого, надеюсь, не сделала бы! - сказал Семен.

- Конечно, - отозвалась Наташка. - Это я здесь, в русской избе, по старорусскому обычаю, для вас и для себя главным образом. - И растерянно добавила: - А он видел! Как же так вы-то его не заметили!

В тишине «Избы раздумий» послышался звук отъезжающей машины. Взволнованный Николай Михайлович подосадовал на стекла «Москвича», которые запотели. Но потом он понял, что дело не в стеклах… Он достал платок и вытер глаза.

Вскоре он остановил машину, вышел из нее, постоял, затем поднялся на гору и сел на нависший над дорогой выступ скалы, обросший мхом и кустарником.

Сумерки все еще не перешли во мрак. Но удивительная синева этого часа сгустилась до предела. Там, далеко-далеко, где еще слабо розовело синее небо, за резные макушки кедрачей недавно ушло солнце, и к нему мимо скалы, на которой сидел учитель, шла дорога, окаймленная по краям буйно разросшимся подлеском… Он смотрел на широкую проселочную дорогу в ямах и рытвинах, на стройные, но еще слабенькие деревца по краям ее по-прежнему затуманенным взглядом и не мог унять в себе волнение.

Потом он по-мальчишечьи спрыгнул со скалы прямо вниз, на дорогу. Сел за руль, взял первую, вторую, потом третью скорость. Волнение улеглось. Уступило место тихой радости, и он помчался по широкой дороге догонять уходящее солнце.