Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

- Я думаю, не годится нам друг от дружки секреты заводить. Когда от тебя секрет, это немного обидно, - Бабинец ни к кому в отдельности не обращался, - а обид и без того, ясное дело, будет довольно.

- Но годится ли мальчикам такое слышать?.. - строго возразила ему Екатерина Матвеевна, и Воля узнал этот тон - так говорила мать о предметах, в которых чувствовала себя тверже всех.

- Нельзя, - согласился с нею Бабинец. - Мальчикам. А только ведь и мальчики тоже будут иногда на улицу выходить, вот какая беда.

И серьезность, с какою произнес Бабинец слово «беда», решила дело. Он взял верх в маленьком споре.

- Я завтра за хлебом пойду, - громко возвестил Воля. - Я уж достою до победного!

- Что ж… - вымолвила Екатерина Матвеевна. И так, будто громко произносила теперь вслух именно то, что незадолго до этого шептала на ухо Бабинцу, объявила: - Значит, по вечерам из дому не выходить - по городу приказ расклеен. Радиоприемник надо сдать. Не нам одним - всем. Тоже приказ. За невыполнение - расстрел.

Она смолкла, желая, может быть, чтобы Воля о чем-нибудь ее спросил, перебил. Он слушал. И одновременно, не жалея себя и как бы готовясь к тому жуткому, что ему придется видеть теперь, при немцах, он представлял себе убийства и жестокость. Картины ужасов (тех или не тех, что мать желала от него скрыть?..) вспыхивали, и угасали, и дергались перед его взглядом, как изображение на экране, когда рвется пленка…

- Еще: евреям велено нашивать на одежду желтые шестиконечные звезды, - сказала, помедлив, Екатерина Матвеевна. - Тоже - военный приказ.

- Звезды?.. Зачем? - спросил Воля. И, едва спросив, ощутил, что вопрос этот наивен. Но все-таки по-прежнему не знал: зачем?

- Может, просто затем, чтобы знать: это вот еврей идет, это еврейка, - ответила успокоительным голосом тетя Паша. - Для порядка просто.

- А зачем это надо знать? - настойчиво спросил Воля, как будто у Прасковьи Фоминичны, раз уж она так сказала, должен был и на это найтись ответ.

Она только вздохнула.

- Ну ни для чего хорошего это не надо знать, - вмешался Бабинец. - Да и где же тут надеяться на хорошее - фашистский ведь приказ!

- Я к Рите побегу, - сказал Воля, поднимаясь, и мать не возразила на это и не удерживала его.

Но он успел только переступить порог. Бабинец поднес на ладони к глазам большие карманные часы и сейчас же крикнул ему вслед:

- Стой! А комендантский час?!

- Но еще светло совсем…

И правда было светло. Солнце стояло еще довольно высоко. Но стрелки на часах показывали восемь.

- Как там… с момента наступления темноты запрещается хождение по улицам? - осведомился Бабинец. - Или…

- С восьми, - ответила Прасковья Фоминична.

Воля в растерянности стоял на пороге, не возвращаясь в комнату.

- Завтра пойдешь, - утешил его Бабинец. - Сегодня не стоит. Если б они не расстрел сулили, можно б, конечно, рискнуть. Ну, посидим, что ж, не соскучимся как-нибудь… Прасковья, какие там еще приказы есть?

- Да мы вроде сказали… Еще там велосипеды тоже приказано сдать, так у нас ведь их нету. Да. И… это конечно уж: Коммунистическая партия запрещается.

- Да ну? - воскликнул Бабинец и вдруг расхохотался. Смех его был неожидан, как крик во сне, пугающий и внезапностью, и на миг «не своим», незнакомым голосом спящего, - Значит, приемники да велосипеды - реквизировать, а Коммунистическую партию - запретить?! - Он продолжал хохотать, мотая головой и багровея от смеха, точно от натужного кашля. - Как ты сказала, Прасковья, «конечно уж»? Я ж тебе обещал: не соскучимся! - повернулся он к Воле. - И вот!..

Екатерина Матвеевна сдержанно спросила:

- Микола Львович, разве в том, что вы услышали, есть что-нибудь неожиданное?

Бабинец энергично кивнул.

- К нам пришли фашисты, фашистское войско, - ответил он. - Ясно, что им коммунисты поперек горла. Им всегда коммунисты были поперек горла - что ж тут неожиданного, правда? А приказ их все-таки глупый, дурацкий! Потому что в приказе должно быть то, что можно выполнить. Если они напишут: пойманных, обнаруженных коммунистов - расстреливать, то это подло, но это можно выполнить. И они обнаружат многих коммунистов, - продолжал Микола Львович тише, - и загубят их. Это у них получится… А запретить Коммунистическую партию нельзя! Она ж все равно будет!! - выкрикнул он так, будто это была последняя фраза в речи, будто он, как двадцать четыре года назад, бросал слова в толпу на площади.

Прасковья Фоминична в один миг очутилась у окна и разом плотно затворила его. Маша, в продолжении всего разговора спавшая на кровати Екатерины Матвеевны, открыла глаза.

И наступила тишина, в которой Бабинцу вспомнилось, что когда-то он недолгое время считался хорошим оратором. Он говорил коротко, а народу как раз надоели тогда длинные речи - был уже не февраль семнадцатого, дело близилось к осени.

….Он просто говорил - не кричал, не жестикулировал, и только последнюю фразу товарищи научили его выкрикивать: чтобы собравшиеся видели, что он кончил. Этот нехитрый ораторский прием - единственный, которым он владел, - вошел у него потом в привычку.

- Трудно будет прожить! - прервала молчание тетя Паша. Может быть, думала она перед этим о фашистских приказах, а может быть, ее напугал странный смех Миколы Львовича, его непонятная вспышка, которая не ему одному, а им всем дорого, наверно, могла бы стоить, если б он был услышан на улице. - Трудно будет прожить, - повторила тетя Паша и сощурилась, с натугой смекая, как бы проявить все-таки…

Лицо ее от натуги размышления сделалось некрасивым… Когда она стряпала, шила, сплетничала, лицо ее бывало живым, сообразительным, хитроватым, и лишь от размышления почему-то дурнело и тупело.

Маша протерла глаза, медленно обвела взглядом комнату и спросила:

- А папа еще не приехал?..

- Нет еще, - ответила Екатерина Матвеевна и подсела к ней на кровать.

- А фашисты не ушли? - чуть-чуть упавшим голосом спросила девочка.

Воля ответил ей:

- Пока что нет.

Маша вздохнула. Жалко было, что за время, пока она спала, ничего не переменилось к лучшему. Она помнила, как мама ей говорила, бывало, когда у нее болело что-нибудь:

«Заспи, а проснешься уже здоровенькая, веселая…»

Или еще (это если Маша хныкала, не отпускала маму вечером в гости):

«Засни, а проснешься - я уже буду опять с тобой…»

И она даже во сне помнила про мамино обещание - сны смотрела, а помнила, - и наутро у нее спадал жар, горло больше не болело, мама оказывалась рядом, у изголовья.

Сегодня она спала долго, но, открыв глаза, застала то же, что оставила, засыпая. Папы по-прежнему не было с нею, фашисты, от которых они уходили ночью, но потом вернулись, никуда не исчезли из города. Она уже видела их, когда Воля нес ее на руках домой по улицам, по которым двигались танки, грузовики с лесенками сзади и военные в серо-зеленых мундирах.