Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

Тут Воля остановился и дальше не читал. Так вот кого вели среди ночи немцы, вот что с ними стало! Значит, и Машина бабушка… Зачем тогда он идет к Леониду Витальевичу?!

Когда Маша, проснувшись, спросила: «Где бабушка?» - Воля, из-за плеча матери видевший, как уводили Валерию Павловну, ответил:

- Она пошла к доктору - к тому, помнишь, что с нами ночью по шоссе шел, когда мы все отсюда уходили. - Воля почти выпалил эти фразы, приготовленные к моменту Машиного пробуждения. (Маша молчала, казалось не понимая спросонок его слов.) Он продолжал, точно помогая ей вспомнить, о каком докторе идет речь, торопясь это сделать: - С ним была жена - такая полная женщина - и мальчик. Мальчик был одет, как доктор, на нем…

- Я помню. Мальчика отдали в машину, красноармейцам, - тихо сказала Маша. - Разве у бабушки заболели зубы?.. Вчера у нее не болели…

- Не знаю, - ответил Воля.

Его пугало не то, что Маша не до конца, кажется, ему верит, а то, как быстро гасли у нее глаза.

- Я к нему сейчас схожу. Ладно? К доктору, - предложил он, ища повод уйти, и тут же у него промелькнуло в уме, что, может быть, в городе он узнает что-нибудь о судьбе Валерии Павловны. - Погляжу, как он бабушку лечит.

Маша сразу соскочила с кровати и стала рядом с ним:

- И я! Хорошо? - Она слегка касалась ладонью его кармана, чтобы он мог взять ее за руку, не нагибаясь.

Но Воля медлил, а Маша не опускала руки, снизу заглядывая ему в лицо с терпеливым ожиданием…

Он не знал, как быть, и вмешалась Прасковья Фоминична.

- Что ты, что ты, это куда ж годится - Машу по городу вести, - сказала она. - И так уж у меня соседушка интересовалась: «Это у вас, Фоминична, цыганочка, что ли, живет?» - «Да, говорю, цыганочка, верно - как я сама или мой шуряк!» - Прасковья Фоминична наклонилась к Маше: - Ты оставайся. Чего ж с немцами шутки шутить - они на цыган охотятся. А ты смугленькая…

Маша поверила ей. Она в самом деле говорила правду. Воля пошел в город один.

Он был уже на улице, когда тетя Паша нагнала его и, часто оглядываясь, зашептала советы. Перво-наперво идти к Леониду Витальевичу - тот учился когда-то, она знает, с нынешним бургомистром Грачевским - и просить, чтоб учитель похлопотал перед ним за Машину бабушку. Если согласится, может выйти толк.

- Погоди! - окликнула она Волю, который, кивнув, зашагал было от дома. - Ты скажи учителю про бабушку, не забудь только, что она интеллигентная. Понял? И девочка маленькая осталась - это тоже. Стой!.. Он пусть Грачевскому про девочку ничего не говорит. А только ему скажет, что старуха благородная, дворянка чистой крови. Что она страдала, контрой была, жилы у нее выматывали, за горло ее брали!.. Сумеет он, как надо, расписать, а?.. - под конец усомнилась тетя Паша и прицокнула языком. - Иди!

И Воля пошел. Он шагал широко и быстро и представлял себе, как будет говорить с Леонидом Витальевичем, как затем Леонид Витальевич живо соберется и отправится к Грачевскому, а потом - раньше, чем стемнеет, - Валерия Павловна вернется в их дом. Минутой позже он остановился перед объявлением, подписанным комендантом…

Идти к Леониду Витальевичу было теперь незачем, но Воля - без цели - продолжал удаляться от дома.

Интернациональная, переименованная в первые же дни оккупации в улицу Мазепы, а теперь получившая новое название - Риттерштрассе, поражала своим новым обликом. Одна ее сторона - на протяжении двух длинных кварталов - отошла к гетто; все окна и двери домов на этой стороне были наглухо забиты досками. Не оставалось и щели, в которую можно было бы выглянуть, заглянуть… Дома стояли узнаваемые и неузнаваемые, превращенные в тюрьму.

Но тень огромной тюрьмы, казалось, не падала на другую сторону улицы. Здесь были магазины, немецкое офицерское кафе с широкими, отбрасывающими зеркальные отблески окнами-витринами, и за ним - кино со вспыхивающей рекламой; возле него сновали мальчишки, встречались солдаты с девушками… И страшнее, чем превращение знакомых кварталов в тюрьму, было то, что для людей, шедших мимо кафе, магазинов, кино, вторая сторона улицы будто не существовала.

Воля повернулся спиною к кино и стал открыто, ни от кого не таясь, упрямо и пристально смотреть на слепые фасады с забитыми окнами. Прохожие - один, другой - покосились на него, как бы остерегая: «Твой взгляд может быть кем-нибудь перехвачен». Он продолжал глядеть.

Переулки по краям кварталов с забитыми окнами перегораживались сплошными высокими заборами, - гетто быстро отдалялось, заслонялось, запиралось от города. И сами узники возводили стены, за которыми немцы обрекали их томиться.

Еще не зная, зачем это делает, Воля быстро перешел улицу и через узкий проход между стеною дома и недостроенным забором углубился в переулок. Он был теперь на территории гетто. Двое пожилых мужчин в потрепанной рабочей одежде, несшие плотницкий инструмент, - первые, кто попался Воле навстречу, - заглянули ему в лицо и, определив: «не еврей», спросили не по очереди, разом:

- Зачем ты сюда, мальчик? К вечеру гетто будет закрыто, как ты выйдешь тогда?..

- Ты ищешь кого-нибудь? Может быть, своих друзей?..

После этого каждый ответил другому за Волю:

- До вечера он тут не останется, он же не глупый мальчик…

- Конечно, он кого-нибудь ищет. Кто же придет в гетто на прогулку? Это же не парк…

Воля не знал уже, должен ли сам сказать что-нибудь в ответ. Потом проговорил все-таки:

- Я ищу Риту Гринбаум. Уже все… - он запнулся, почему-то стесняясь произнести «все евреи», - сюда переехали?

Мужчины пожали плечами, чуть развели руками: пожалуй, все, но можно ли гарантировать, что все без исключения?.. Один из них переспросил с резким акцентом:

- Рита Гринбаум?

И оба покачали головами: такой они не знали, к сожалению. Они с симпатией смотрели на русского мальчика, озабоченного судьбой неизвестной им Риты Гринбаум.

- Славный мальчик. Хорошо, что он не еврей!

- Раньше ты сказал бы: славный мальчик, жаль, что он не еврей!

- Потому что кое-что изменилось… Да.

И, как бы не в силах больше чего-то длить, двое, отведя глаза, произнесли: «Прощай».

Они с Волей разошлись в разные стороны. Удаляясь от Риттерштрассе, Воля зашагал по улицам и переулкам гетто.

…Он не встречался с Ритой несколько дней - она просила его не приходить, пока они будут заняты переездом в гетто. «После того как мы переберемся окончательно, увидимся». Так она сказала ему, точь-в-точь, слово в слово. Но как же они увидятся, если вход в гетто и выход из него будет сегодня вечером запрещен?.. Он опять и опять повторял про себя слова Риты, как будто в них мог найтись на это ответ.

Улицы гетто были узки, а дома на них - двухэтажные, одноэтажные - стары, часто ветхи: здесь жила до революции городская беднота. По этим улицам бежали, шли, брели сейчас еврейские семьи, таща на себе домашний скарб. Даже самые маленькие дети несли что-нибудь, дорога была каждая пара рук, - захватить с собой из дому людям разрешалось лишь то, что они могли унести за один раз. И хотя забор, которым обносили гетто, еще не был достроен, мало кто решался сбегать отсюда за вещами в свой оставленный дом…