Борис Никольский - Дети до шестнадцати

Если бы не МХАТ и не «Три сестры», я бы, конечно, просто-напросто сказал отцу, что идти в театр мне не хочется, что лучше я поеду за город с ребятами. И ничего страшного. Но я хорошо знал, что на этот спектакль он собирался давно и мечтал пойти именно со мной - может быть, какие-то воспоминания были у него связаны с этим спектаклем, он видел его в молодости, может быть, видел вместе с мамой, когда они только познакомились, не знаю но теперь он хотел обязательно показать его мне, - он не раз говорил об этом. Заикнись я ему о субботнем походе, и он бы, конечно, сказал: «Смотри сам, твое дело, иди», и ничего больше, он бы даже постарался сделать вид, что не расстроен и не обижен, но для меня это тяжелее всего, я просто не могу вынести этого - это в десять раз хуже, чем если обидят меня самого, в сто раз хуже…

Поэтому я не мог ничего сказать о походе, никак не мог. В конце концов я сам был виноват, что так получилось: надо было предупредить раньше. Видел же я эти афиши - они по всему городу расклеены, как только мне сразу в голову не пришло! А теперь можно было лишь надеяться, что вдруг в субботу у отца появится какое-нибудь срочное дело, внеочередное совещание или что-нибудь в этом роде. И тогда все решится само собой.

Но ничего такого не произошло, и в пятницу вечером, когда мы все собрались во дворе, мне уже не оставалось ничего другого, как только проговорить с самым наибезразличнейшим видом:

- Да, между прочим, завтра у меня с отцом очень важное дело, так что я…

Это было для меня не так-то легко - решиться вырвать зуб куда легче, честное слово, - и я мог гордиться и утешать себя тем, что я это все-таки сделал. Впрочем, это было слабое утешение.

- Вот видите! - сразу закричал Вадик. - Что я говорил! Эх, дурак, надо было мне тогда поспорить!

Больше на меня в тот вечер не обращали внимания, словно я и не существовал, словно меня и не было рядом с ними. Несколько раз я пытался вмешаться в разговор, даже подавал советы, и со стороны это выглядело, наверно, довольно унизительно, потому что никто меня не слушал и никто не отвечал, Конечно, мне нужно было уйти, я это прекрасно понимал, но все-таки не уходил, хотя меня теперь и в самом деле совершенно не касалось, хватит ли одной палатки на всех, и сколько надо закупать хлеба, и на что сейчас лучше всего будет клевать рыба…

В субботу мы с отцом отправились в театр. Мы вызвали по телефону такси и подкатили к самому театру, к ярко освещенному подъезду.

Отец взял билеты в ложу - я знал, что это специально для меня. Я не люблю в театре сидеть в партере: сидишь будто в кино, никакой разницы. Зато когда поднимаешься в ложу бельэтажа или бенуара - одни слова чего стоят! - и билетерша подводит тебя к узкой дверце, и ты сначала попадаешь в крошечную комнатку, где стоят низенькие мягкие диваны, а потом уже в ложу, тут уж сразу чувствуешь, что ты - в театре.

В другой бы раз мне вполне хватило такси и билетов в ложу, чтобы чувствовать себя на седьмом небе. Но сейчас…

Я смотрел на сцену, я изо всех сил старался смотреть на сцену, но ничего не мог поделать с собой. Я думал о ребятах, о нашей компании, как они едут сейчас в электричке, или идут уже по лесу, или выбирают место для привала. Я все время отвлекался и не мог уловить смысл того, что происходило на сцене. Спектакль мне казался скучным.

В этот вечер я первый раз почувствовал себя несвободным, первый раз я завидовал свободе своих приятелей.

Почему я должен сидеть в театре, когда мне совсем этого не хочется? И разве это честно перед отцом? Ведь он прекрасно чувствует мое настроение, даже в темноте чувствует, хоть и глядит все время на сцену. А что - он же не заставлял меня идти, он бы даже не прикрикнул на меня, не рассердился, если бы я отказался. Если бы он закричал, если бы он рассердился, если бы запретил, не пустил, не разрешил, тогда было бы проще, тогда было бы совсем другое дело. Тогда я мог бы спорить, отстаивать свое право на самостоятельность, доказывать, что я - взрослый. Вон Вадик, тот каждый день спорит со своей матерью. Она ему: «Дурак!», а он ей: «Сама дура», она ему: «И зачем только я тебя растила, зачем силы тратила?», а он ей: «Я же тебя не просил об этом». И ничего - к вечеру уже разговаривают мирно, как ни в чем не бывало. Я даже представить себе не могу, чтобы отец сказал мне грубое слово, обругал меня, я бы не знаю, что тогда сделал.

У Эрика родители вообще не вмешиваются в его дела. Они всегда заняты, у них свои заботы, они всегда что-то ищут, покупают, достают: покрышки для автомашины. абонементы в Филармонию, нитрокраску для дачи, сборник стихов Окуджавы, финский плавленый сыр, - времени у них совершенно не остается. «Наш Эрик ничего плохого сделать не может, в этом я уверена, - говорит его мать, - а в остальном пусть он поступает, как хочет. В конце концов, он человек уже взрослый, отца перерос».

У Сереги папаша, так тот вообще подлаживается под нас. Он - лысый, суетливый и веселый. Хлопает нас по плечам и называет стариками, хлопцами или братвой, как когда. И анекдот иногда расскажет, и закурить даже предложит - полушутя, полусерьезно. Мы, конечно, отказываемся, а он смеется: «Бросьте, эти штучки мне известны, я сам в тринадцать лет начал дымить». Отец Сереги - художник. Одна его картина даже была на городской выставке. Мы все ходили ее смотреть, потому что Серегиному отцу для этой картины позировал Эрик. Картина называлась «Заседание комитета комсомола». Нам-то, конечно, было интересно посмотреть, потому что Эрик получился как живой, очень похож, но вообще-то картина вышла скучная. Конечно, из вежливости мы не сказали об этом Серегиному отцу, но он, кажется, и сам догадался. «Ничего, старики, - сказал он нам, - у Репина «Заседание Государственного Совета» тоже не самая удачная картина, не так ли?» Серега отцом доволен: «У меня батя свой в доску».

И я сам не заметил, как начал сравнивать своего отца с родителями приятелей. Раньше мне и в голову не приходило, что его можно с кем-то сравнивать. А когда заметил, мне стало очень неприятно - ведь отец сидел рядом и даже не подозревал, о чем я думаю. Я принялся усиленно смотреть на Сцену,чтобы отогнать эти мысли, но тут как раз опустился занавес, в зале начали медленно наливаться светом люстры - первое действие кончилось.

Во время антракта мы ходили с отцом по фойе, ели мороженое, рассматривали фотографии артистов и макеты декораций, и я немного отвлекся, но как только погас свет и началось второе действие, все мои мысли снова вернулись ко мне.

Я стал думать, что теперь-то наверняка ребята больше никуда не возьмут меня с собой, и настроение у меня опять испортилось. И опять Вадик будет насмехаться надо мной и рассказывать всем, что меня не пустил папаша. Не могу же я объяснить ребятам, что должен был пойти 6 театр, что просто не мог поступить иначе, - они все равно ничего не поймут. Да я и сам, даже если бы и захотел, не сумел бы толком объяснить все, как есть… Сколько раз я им говорил, что отец мне ничего не запрещает, что даже таких слов: «нельзя, не пущу» - он почти никогда не произносит, они все равно не верят. «А чего ж ты тогда вечно торопишься домой, на минуту опоздать боишься?» - спрашивают. И опять - как им объяснить? Просто я знаю, что отец не любит, когда я прихожу поздно, и поэтому я стараюсь прийти пораньше. Он у меня человек очень точный, даже в мелочах, любое самое маленькое обещание всегда выполнит и от других тоже ждет верности слову. И я знаю: отец будет переживать и волноваться, если я пообещаю прийти в девять, а сам явлюсь в одиннадцать, а я не хочу, чтобы он переживал, волновался и расстраивался. Для меня это хуже всего. Просто я люблю его, ведь он у меня один, и я у него один тоже - как же я могу сказать или сделать что-нибудь такое, что бы огорчило его. И вот поэтому я сижу сейчас здесь, в театре, в темной маленькой ложе, рядом с отцом, а не разжигаю в лесу костер вместе с ребятами…