Юрий Томин - Повесть об Атлантиде [с иллюстрациями]

— Ничего особенного. — Доктор вытер одну руку и принялся за другую. — Вашему, как вы говорите, ученику повезло так, как везет один раз в жизни. У него вывих плечевого сустава. Сейчас он поорет немного, пока мы будем вправлять, и через несколько дней будет здоров. А теперь будьте любезны, выйдите.

— Спасибо! Спасибо, доктор! — сказал я.

Я вернулся в школу к концу пятого урока. Класс встал мне навстречу.

Они уже все знали, я понял это по их лицам.

— Что же будем делать? — спросил я.

Класс молчал. Вид у ребят был растерянный.

— Юрий Васильевич, он поправится?

— Не знаю. Об этом нужно было думать раньше.

Радужный стоял, наливаясь краской. Внезапно он крикнул:

— Это не мы!.. Не мы! Никто не знает…

Словно по команде, ребята сорвались со своих мест, бросились к столу и обступили меня. Они кричали все сразу. В этом шуме ничего нельзя было понять.

Я обводил взглядом ребячьи лица — негодующие, обиженные, возмущенные…

«Нет, не из моего класса…» — с облегчением подумал я и вдруг увидел Бокова. Он не кричал. Он стоял позади всех и глядел в пол.

— Тихо! — сказал я.

Ребята не унимались.

— Тихо! Я знаю, кто это сделал.

Шум оборвался, как будто выключили радио.

— Садитесь.

Ребята расходились очень медленно.

— Я знаю, кто это сделал. Пусть признается сам.

Молчание.

— Тогда я буду спрашивать. Скопин, ты?

— Не я.

— Богатырева?

— Ой, Юрий Васильевич!..

— Радужный.

Радужный выдохнул воздух и мотнул головой.

— Кленов?

— Юрий Васильевич, разве…

— Боков?

Боков поднялся. У него дрожали губы, и, скажу по-честному, на какое-то мгновение мне стало его жалко.

— Почему… я…. нет…

— Ты или нет?

— Юрий Васильевич! — заорал Радужный. — Смотрите, ребята! На валенках… краска! Белая краска!

Ребята снова вскочили.

— Юрий Васильевич… — дрожащим голосом сказал Боков. — Можно вам одному?.. Можно с вами выйти?

— Нет, говори при всех!

Боков отвернулся и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.

— Ребята, он забыл портфель! — воскликнул Костя.

Несколько человек подбежали к парте Бокова. Портфель, тетради, лежавшие сверху, авторучка и недоеденный завтрак пролетели через весь класс и шлепнулись у двери.

Боков не подобрал ничего. Он ушел, и класс проводил его молчанием.

Вечером Боков догнал меня на улице.

— Юрий Васильевич, — сказал он, заглядывая мне в лицо, — это не я. Честное слово, не я!

— Почему же ты ушел из класса и ничего не объяснил ребятам?

— Все из-за краски… Я только подавал банку с краской. На меня случайно капнуло, а писал не я. Я рядом стоял.

— Кто писал?

— Мой знакомый. Он из другой школы. Я с ним почти не дружу… Я рассказал ему, а он говорит: «Давай напишем!» А я согласился… Но я только краску подавал… и еще размешивал… Извините, Юрий Васильевич. Больше не буду. Я ведь честно признался… Хотите, я вам его адрес скажу? Красная улица, дом девять, квартира…

— Не нужно квартиры, — перебил я. — Думаю, Боков, тебе лучше уйти из нашей школы. Самому.

— Я же честно признался… — растерянно повторил Боков.

На другой день мать Бокова принесла заявление о переводе сына в другую школу. Она даже не пыталась увидеться со мной и прошла прямо к директору. Директор не возражал.

За лето надпись на скале выгорела, поблекла, и осенние дожди стерли ее окончательно.

Володя давно уже совсем здоров. Но они с Аней по-прежнему сидят на разных партах.

Их было двое на этом острове, поросшем кривоногими соснами, приземистыми кустами черники и можжевельника.

Кордон стоял на берегу небольшой бухты. У самого кордона начиналось озеро. Оно тянулось вдоль всего острова, отделенное от моря прозрачной стенкой деревьев.

Выводки крохалей доверчиво подплывали к самому кордону, но на них не хотелось даже смотреть. Эти двое должны были охранять, а не убивать.

Орнитолог в зеленой, с множеством карманов, штормовке сидел у самого берега и записывал что-то в блокнот. Немного поодаль на груде ломких, высохших фукусов лежал, опершись на локоть, длинный, костистый мальчуган.

Мальчик смотрел в бинокль. В светло-зеленом овале плыли перед глазами волны с рассыпающимися белыми верхушками. Он поднимал бинокль медленно, и так же медленно уходили вниз волны, а на смену им появлялись новые. Затем овал перерезала полоса прибоя и показалась двугорбая вершина острова. На одном из горбов стояла решетчатая мигалка. До нее было семь километров, и, глядя в бинокль, можно было пересчитать доски, которыми она обшита. Чуть ниже мигалки находилась станция заповедника, скрытая мысом.

Мальчик слегка повернул голову. Мигалка прыгнула влево, со сказочной быстротой промелькнули склоны материкового берега и перед глазами задрожала труба рыбзавода.

До города было шестнадцать километров; в тихую погоду оттуда доносились гудки паровозов и музыка.

Они второй день сидели посреди залива, отрезанные штормом.

Опустив бинокль, мальчик взглянул на орнитолога. Тот по-прежнему писал. Он сидел у воды как раз на таком расстоянии, чтобы брызги прибоя не долетали до него. Мальчик с неприязнью подумал, что этот человек, наверное, все делает как раз и в меру.

Неделю тому назад они, пятеро юннатов, приплыли из города на станцию заповедника. Им сказали, что попали они не вовремя: идет кольцевание птиц, заниматься с ними некому. Но если они хотят, то могут работать помощниками, — по одному на каждого сотрудника.

Конечно, они хотели. Они стояли кучкой у домика станции, и к ним подошел этот сухощавый орнитолог в штормовке.

— Я выезжаю сейчас. Один может поехать со мной. Работа трудная, — сказал он и, не оглядываясь, направился к лодке. Видно, ему было совершенно безразлично, кто отправится с ним.

Орнитолог отвязал лодку от бона, положил в нее весла. Наверное, он так бы и уехал один, если бы Виктор, решившись, не подошел к нему.

— Садись. Грести умеешь?

— Умею. Я в этом году участвовал в соревнованиях, — сказал Виктор, ожидая обычного вопроса: в каких соревнованиях, какое место?

Вопроса не последовало.

Орнитолог греб коротко, едва окуная весла. Так гребут люди, привыкшие к большим переходам.

— Можно, я погребу?

— Здесь не соревнование. Здесь — работа.

Орнитолог сидел на средней скамье, Виктор — на корме, лицом к нему. Взгляды их часто встречались, и орнитолог хмурился. Он привык к одиночеству.

Покатые спины островов вытянулись вдоль залива, как корабли, плывущие строем.

Лодка подошла к небольшой луде [8] Луда — безлесный островок. . Орнитолог сделал около нее круг, чтобы выгнать птенцов на берег. Заметив лодку, птенцы спешили к берегу и, уткнувшись носом в камни, замирали, покачиваясь, как игрушечные кораблики.