Александр Ященко - Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста

Павиан подходил к самой решетке и грозно сотрясал ее, подлаивая:

— Есть давайте, противные люди!

Другие обезьяны мурлыкали что-то под нос и преуморительно прижимались к решеткам, чтобы посмотреть, не несут ли еду. Впрочем, если за день было много посетителей, большинство обезьян относились равнодушнее к еде, так как наедались доброхотными подачками булок. Удивительные творения эти обезьяны — портят больше, чем едят! Возьмет какая-нибудь булку из рук посетителя, сядет поудобнее, состроит гримасу и начнет щипать булку руками и ртом. Щиплет и выплевывает и съест что-нибудь из серединки.

Увидя, что другой обезьяне тоже дают, она бросает свой кусок и кидается перехватить у товарки. Если отнять не удается, она снова отыскивает прежний кусок, если его только уже не стащили другие, и продолжает прерванную еду, мурлыча себе под нос:

— Это прочь, это в рот, это тоже прочь и это прочь, а это в рот… — и вдруг сама себя перебивает обращением к соседке:

— Ты что? Смотри!.. Я тебя! — и снова начинает:

— Это прочь, это в рот, это прочь…

Забавные твари!

Когда выносили мясо для хищных зверей, по зверинцу пробегал какой-то смешанный вой. Мясо было разрублено и раздавалось порциями. Более опасные звери получали свою долю с железных вил. Кошки в это время особенно волновались.

— Ну, что же? — хрипло мяукал тигр.

— Скорее! — рыкал лев и широко размахивал своим коровьим хвостом.

— Ха, ха, ха! — раздавался голос пятнистой гиены, — есть несут. У-у, негодные твари, люди, с каким наслаждением съела бы я и вас вместе с кожей, костями и волосами.

Оба волка уже выли не «лес» и «степь», а «есть, есть» и притом очень согласно.

Наконец, мясо роздано. Повсюду слышится хрустение и чавканье.

Тигрица унесла свою кость в угол и там гложет ее, аппетитно облизывая мосол своим широким языком. Тигр, не доев своего, подходит к ней.

— Прочь! — фыркает она, и встает на ноги.

Тигр медленно отходит и посматривает на подругу, шевеля кончиком своего хвоста.

Лев и львица едят рядом, не ссорясь, но каждый свое.

Рысь тоже ушла в угол клетки и ест, мурлыча себе под нос:

— Н-да… чтобы там ни говорили, а лучшее в мире, это вкусный обед и непременно из самой свежей провизии.

Волки, выказывавшие большое нетерпенье, теперь заняты каждый своей порцией и едят, косясь на соседние клетки, откуда раздается чавканье.

Медведь почему-то не ест, а только облизывает свою порцию мяса.

Слон, бегемот и носорог мясной пищи не получают. Слон и носорог — большие обжоры. И тот и другой могут есть, когда угодно и сколько угодно. Стоит только посетителю или служителю сделать вид, что он хочет кормить их, они широко разевают свои пасти. В эти пасти посетители швыряют булки, которые быстро исчезают во рту гигантов, и пасти снова отверзаются. Слон, кроме того, берет и своим носом; он делает это удивительно ловко и осторожно. Носорог ест молча, и я почти ничего не могла читать на его толстой мало выразительной морде. Но слон любитель болтать. Он непрерывно трубит:

— Славные люди, прекрасные люди! Ей, ты, рыжая девица! У тебя, я вижу, в руках булка. Давай-ка ее сюда. Так! Спасибо… Эх ты, рохля: и подать не сумеешь! — обращается он к какому-то господину, неловко бросившему ему хлеб.

Набоб опускает хобот и шарит им по полу. Из хобота вырывается его дыхание и сдувает сухие крошки и травинки. Слон нашел кусок и трубит дальше:

— Ну-с! Прошу еще. Ну же! Что же вы?.. Благодарю… Вкусный кусочек! Прошу еще… Ей ты, большеголовый, отламывай скорее! Так!.. Благодарю и т. д. и т. д.

Бегемот болен. Он мало ест. Его огромная морда выражает постоянную грусть. Его еда — капуста и какое-то месиво. Я жалела его, но наблюдала мало.

Птичье население определенного времени для еды не имело. Оно было всегда оживленно, всегда ело, когда было что, и больше интересовалось беседой друг с другом, чем едой. Некоторые бранились, некоторые, особенно какаду, наоборот: нежно щипались клювами, курлыкая:

— Я люблю, вас, дружок!

— А я — не меньше, — отвечает подруга.

— Дураки! — кричит им зеленый ара.

— Не обращай на него внимания! — курлыкает какаду своей подруге.

«Крак!» — раздается рядом. Это красный ара разгрыз орех.

— Вы что? — обращается к нему зеленый сосед и, не получив ответа, начинает лазить по подвешенному насесту, цепляясь клювом и ногами.

А издали несется разнообразное ворчанье, среди которого слышится хруст дробимых костей.

Посетители толпятся около клеток и, беседуя друг с другом, поучают, сами того не замечая, одно малое существо, жадным глазом прильнувшее к дырке в ящике…

Хотя пребывание среди такого редкого по разнообразию общества и давало ежедневную пищу моему уму, но мне, может быть, в конце концов и наскучила бы такая жизнь. Что я предприняла бы тогда, — сказать не могу. Судьба, как всегда, сама подумала за меня и послала мне новое событие, имевшее следствием мое новое путешествие.

В один прекрасный день случилось то же, что некогда в доме, где я жила рядом с белкой Бобкой и попугаем Ворчуном: пришли рабочие и начали все таскать и заколачивать. Каждая клетка была тщательно осмотрена и заставлена какими-то деревянными щитами или завешена большими пологами. Появились какие-то дроги на колесах и на них уставлялись эти запакованные клетки, откуда неслись иногда испуганные, иногда сердитые крики. Особенно негодовала гиена, кричавшая по-собачьи, что «она кончит тем, что изгрызет все доски и прутья своей поганой клетки и перекусит горло всем надоевшим ей людям».

К удивлению моему, крупные кошки были тихи. Они безмолвно кидались только по клетке из стороны в сторону и вопросительно глядели на все окружающее. Но особую покорность проявили самые крупные звери. Слон, сначала было заупрямившийся, пошел спокойно за проводником, тихонько трубя в свой хобот, а носорог и бегемот, везомые в своих клетках, не произнесли ни одного звука. Впрочем, гиппопотам — так звали бегемота некоторые посетители, — как я уже сказала, давно был очень болен.