Юрий Яковлев - Мой верный шмель [Рассказы]

— Мы своего географа звали Козлом, — рассказывала Тая.

— А мы свою математичку — Черепахой, — отзывался Илюшин.

— А мы про ботаничку сочинили песню:

Тая пропела этот озорной куплет, и оба — красноармеец и девушка — рассмеялись.

И все же мысль о Коле Дорожко не оставляла Илюшина, она стояла за его плечами и время от времени напоминала о себе. Эта мысль вызывала досаду, отравляла жизнь. Она стала тем третьим лишним, при котором нельзя быть до конца откровенным.

Дружба требовала уплаты долга. Это она приставила конвоира. И если смалодушничать и броситься бежать, то конвоир откроет огонь и убьет тебя твоей же совестью.

Почему он не рассказал обо всем вначале, когда Тая была для него чужим, незнакомым человеком! Почему, когда мысль о Коле напоминала о себе, он говорил: потом, немного погодя. Он просто не думал, что чем дальше уходят стрелки часов, тем труднее будет сделать это признание.

А неумолимый конвоир торопил. Он уже не толкал рукой в плечо. Он бил прикладом. Наотмашь. В самое сердце. И от этого сердце стучало. И Тая, наверное, услышала эти удары. Она спросила:

— Что вы молчите?

Он встал и сделал несколько шагов в темноту. И наткнулся на стул. Стул грохнул, и после этого в комнате стало еще тише. Илюшин почувствовал себя страшно несчастным и одиноким. Он понимал, что сейчас все кончится. Но он не мог больше молчать. Он втянул в себя побольше воздуха, сжал кулаки. И сказал:

— Знаете, Тая…

И вдруг ему в глаза ударила красная вспышка. Страшный грохот заглушил его голос. Стекла запрыгали в рамах. И весь огромный, похожий на крепость дом «Россия» вздрогнул.

— Что это? — испуганно спросил Илюшин.

— Налет, — почти спокойно ответила Тая.

Тая сидела на диване, поджав под себя разутые ноги. Ей впервые не было страшно. Рядом был он. Защитник. Мужчина. С ним ей не было страшно. И, пока он стоит у окна, даже самая огромная бомба не сможет причинить ей вреда.

Она не догадывалась, что стоящий к ней спиной красноармеец был в полном смятении: там, дома, на огневой позиции, он не испытывал страха. Там он был силой. Он слал навстречу желтокрылым фрицам снаряды. Там вообще некогда было бояться. Надо успевать разворачивать пушку и не отставать от ревуна, который настойчиво требует огня. Здесь же он был бессилен что-нибудь сделать. И это рождало страх.

В это время сквозь грохот зениток Илюшин уловил тонкий нарастающий вой падающей бомбы. Ему показалось, что бомба падает прямо на него. Звук становился громче. Огненным буравом он всверливался в самое сердце. И юноша подумал, что еще мгновение — и он будет лежать так же, как Коля Дорожко, на снегу, с алым пятнышком на серой ушанке.

Как ни странно, от взрыва даже не лопнули стекла. Может быть, им помогли бумажные ленты, приклеенные крест-накрест. Но, скорее всего, бомба упала за несколько кварталов.

Илюшин незаметно вытер со лба пот.

— Килограммов пятьсот, — сказал он.

Но Тая со знанием дела возразила ему:

— Что вы! Всего двести. Если бы пятьсот…

Его удивило хладнокровие Таи. Девушка казалась ему героиней. Но Тая была самой обычной. Просто человек незаметно привыкает к своему месту на войне, к своим опасностям, к своим страхам.

Воздушный бой кончился так же неожиданно, как и начался. Сбросив бомбы, немецкий самолет поспешно удирал. И вспышки зениток из центра переносились на окраину.

«Наверное, сейчас откроет огонь наша шестая», — подумал Илюшин, и вдруг ему показалось, что шестая батарея находится далеко-далеко отсюда и что с того момента, как трассирующая пуля сразила Колю Дорожко, прошло много времени и многое в жизни успело перемениться. Юноша поймал себя на том, что уже не так остро переживает смерть друга.

Илюшин подошел к дивану и сел рядом с Таей. Тая притихла. И он решил, что она задремала. Грозный конвоир уже не поторапливал его, не толкал в плечо и не бил прикладом. Илюшин почувствовал блаженное состояние покоя.

Некоторое время они сидели молча. Но это не было тем напряженным отчуждающим молчанием, которое возникло в начале их знакомства. Теперь они молчали, Чтобы слышать дыхание друг друга.

— Вы спите? — из темноты спросила Тая.

— Нет! — отозвался он и обрадовался, что она тоже не спит.

— О чем вы думаете?

— Ни о чем.

— Значит, вы спите.

— Нет, я не сплю.

— Когда человек не спит, он обязательно о чем-нибудь думает.

— Я думаю о вас.

Он сам удивился, откуда у него хватило смелости сказать это.

— Правда? — отозвалась она, и в ее голосе звучала радость. — А что вы думаете обо мне?

— Я думаю, какая вы? Говорят, что слепые могут на ощупь увидеть лицо человека.

И вдруг Илюшин осторожно протянул руку и коснулся Таиного лица. Рука его загрубела от рытья землянок и от холода. И он старался еле-еле касаться ее лица. Рука скользила по глазам, по лбу, по носу. Тая затаила дыхание, словно боялась помешать его руке.

— Я некрасивая, — прошептала Тая.

— Ты красивая, — ответил Илюшин и вдруг почувствовал на своей щеке теплую, удивительно ласковую руку Таи, и от этого девушка показалась ему еще более красивой.

Это ощущение возникало где-то в глубине. В самой природе. Оно рождалось тем, что кругом были война, тьма, горе, холод, а ему было хорошо, от этого все казалось прекрасным. Он забыл обо всем на свете. Даже о погибшем друге. Эта невидимая красота девушки сделала с ним такое чудо.

Они не заметили, как перешли на «ты». Им теперь казалось, что они всю жизнь на «ты».

— Ты спишь?

— Нет. А ты?

— Я не сплю.

На батарее он засыпал мгновенно, стоило только приклонить голову. И он мог бы проспать вечность, если бы его не поднимал тревожный голос сержанта: «Подъем! Тревога!»

Тогда он вскакивал и, как лунатик, механически натягивал шапку, шинель и вместе с товарищами выбегал на мороз. Окончательно он просыпался у орудия.

Сейчас сон не приходит к нему. Да он и сам решил не спать до утра, а просидеть так, с открытыми глазами, оберегая ее сон. Он понимал, что это была ее последняя спокойная ночь. Завтра она все узнает: и про штурмовика, и про очередь, и про алое пятнышко на серой шапке Коли Дорожко. А сейчас пусть она спит.

Он сидел рядом с ней, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее неловким движением. Он был на посту.

Но в конце концов он тоже уснул. Он спал сидя, откинувшись на спинку дивана. А она во сне положила голову ему на плечо. Плечо было худым, а гимнастерка шершавой, но, вероятно, ни одна самая мягкая пуховая подушка не подарила бы девушке такого спокойного, счастливого сна.

В их позе было столько согласия, что, казалось, им снится один общий сон. Наверное, в этом сне не было войны, не было фабрики, работающей в три смены, не было шестой батареи, стреляющей все три смены подряд. И Коля Дорожко был жив.