Леонид Фролов - Жемчуг северных рек [Рассказы и повесть]

Алик важно соглашался с ним.

Проигрыватель стоял на грубо сколоченном дощатом столе, и из него лилась обволакивающе нежная музыка.

— Надо же, — удивлялся Гомзиков. — Такая хорошая музыка, а им, паразитам, не по нутру…

Голос у него игриво подрагивал. И Тишка вдруг обнаружил, что не только голос, но и глаза у Гомзикова какие-то неестественные, словно он вот-вот вскочит и обрадованно закричит: «А здорово же я провёл вас, ребята!»

Нет, не было повода Гомзикову торжествовать над ними. Пластинка усердно крутилась на диске проигрывателя, и крысы не показывались из своих нор.

Но Тишку-то не обманешь. Он нутром чувствовал неестественность поведения Гомзикова: и к реке с ними ходил — зачем? Чтобы потом посмеяться: вот, скажет, к реке повели — иду, в сушилку не дают заглянуть — терплю, весь в вашей власти. Делаю, мол, вид, что поверил вам.

Тишка невольно попытался проследить за взглядом Гомзикова: может, тот крысу увидел где? Так нет же… Просто смотрит на загруженную зерном шахту.

Тишка решил обойти сушилку вдоль стен: а вдруг у какой-нибудь дыры крыса сидит и дожидается, когда свет погасят. Он, свет-то, и так не ярок, но крыса караулит, когда люди уйдут.

И боже ж ты мой, что Тишка увидел? На каждую дыру сетка из проволочных решёт приколочена. То-то Гомзиков их разыграл… При таком свете и не увидишь: темнеет дыра и темнеет, а проволока слилась с темнотой…

— Тишка, да ты вон в том углу посмотри, там не забито, — сказал Гомзиков и протянул руку к закоптившемуся оконцу. Насмешки в его голосе не было. Вот и пойми его. То прячет глаза, а то, когда уж вроде бы над ребятами можно и посмеяться, говорит серьёзно. — Я там две дыры не успел забить — вы притащились с музыкой… А на остальные решётки набил и крысиду нафукал…

Тишка чуть с кулаками на него не наскочил: Гомзиков сам же утверждал, что крысидом, когда фуражное зерно сушишь, пользоваться опасно.

— Так у меня же с решётками, ребята, — оправдывался Гомзиков. — Они же сюда не проникнут… Крысид знаешь как действует? — спросил он у Тишки. — Она в норе в нём вывозится, начнёт шерсть облизывать — и готова… Если бы не решётки, она бы, конечно, не успев облизаться, сюда выскочила и залезла б в зерно… Тогда — да, опасно…

— Но две-то дыры не заколочены? — вскричал Тишка.

— Не успел, — развёл руками Гомзиков.

— А если бы из них выскочили?

— Ну, ребята, я на вашу музыку понадеялся…

Вот и пойми его, всерьёз он говорит или смеётся над ними.

— Зря вы заколачивали, — строго сказал Алик.

Гомзиков вроде бы и сам не знал, зря он это сделал или не зря.

— Но не помешает же… Для перестраховки… — сказал он, оправдываясь.

— Да вы же испортили всё! — не сдержал себя Тишка.

Гомзиков будто не слышал его выкрика.

— Кто его знает, ребята, — сказал он задумчиво, — может, и в самом деле музыкой можно их вывести… Не знаю… Но я уж по-своему. По своей науке.

Алик отключил проигрыватель от электросети, молча собрал его и толкнул ногой дверь. Славка устремился следом за ним.

— Ребята, да вы на меня не сердитесь. — Гомзиков встал в дверях, и Тишка не знал, как мимо него проскользнуть, ткнулся с одной стороны, с другой, не пройти. — Ребята, вы напрасно обиделись, я против вас ничего не имею, — уговаривал их Гомзиков.

— Ага, не имею, — пропищал сзади Тишка. — А сам всё время посмеивался.

Гомзиков обернулся к Тишке:

— Милые мои, так слыханное ли дело — музыкой крысам на нервы действовать… Спервоначалу-то сомневался…

— Спервоначалу, спервоначалу, — передразнил его Тишка. — А сам и эти дыры заколотишь?

— Заколочу, — чистосердечно признался Гомзиков и вздохнул. — И крысиду в дыры нафукаю…

— Ну, вот видишь. — Тишка чуть не ревел. Было обидно, что уж такое верное дело — из книжек вычитанное! — и то поставлено под сомнение.

Гомзиков был, как никогда, серьёзен.

— Тишка, — сказал он грустно, — дыры-то я, конечно, заколочу, но они ведь, собаки, и в другом месте их прогрызут… Так я в сушилку и музыку проведу… Кто его знает, может, и помогает…

Тишка видел, что глаза у бригадира не врали.

По ночам Тишке казалось, что поветь дышит. Не просто дышит, а, как корова, переставшая жевать жвачку, время от времени вздыхает. Тишка выставлял из-под одеяла ухо, насторожённо замирал. Слух различал только мерное посапывание лежавшего рядом старшего брата Славки.

В лугах скрипел коростель, напоминая кряканье утки. Внизу, во дворе, чесалась о ясли корова — ясли расшатанно поскрипывали. Но стоило Тишке снова укрыться одеялом наглухо, как поветь опять начала вздыхать, словно живая.

— Славка!

— Ну чего тебе? — деланно полусонным голосом отозвался брат.

— Ты слышишь ли?

Коростеля-то? — насмешливо спросил Славка. — Слышу… А ты уж его за утку принял?

— Да нет…

Со Славкой разговаривать всё равно что с глухим. Спросишь его об одном, а он тебе совсем о другом толкует.

— Коростель, говорят, по ночам перловиц ловит. — Вот и теперь Славка склонил разговор неизвестно куда.

— Каких перловиц? — не понял его Тишка.

Славка почему-то насторожился, затаил дыхание и опять сделал вид, что засыпает.

Тишка по этому обманному манёвру брата сообразил: о перловицах Славка, видимо, проболтался, выдал чей-то секрет, а теперь пытается следы замести, — сопит, будто и не сказал ничего.

— Вы что, коростелей-то перловой кашей приманиваете? — уточнил Тихон, давая Славке понять, что не отцепится, пока не узнает правды. — На удочку, что ли, будете их ловить?

Славка захохотал, забыв о том, что полминуты назад притворялся засыпающим.

— Во-во! Перловую кашу насаживаем на крючок и ловим.

— Нет, правда, Славик, что за перловицы?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — как обычно, увернулся от вразумительного ответа брат.

У Славки такая манера — недоговаривать, любой пустяк превращать в секрет.

Правда, в последнее время какой-то секрет его действительно распирал, не давал покоя.

Но Тишка чувствовал: брат вот-вот расколется, дальше носить тайну в себе ему, по всему видать, стало невмоготу. Раньше он бегал по улице вприпрыжку — метра шагом не одолеть, всё прискоком да скоком. Мать беспрестанно его осаживала: