Юлия Яковлева - Жуки не плачут

— Сопит, — сказал Бобка.

— Хрипит, — чуть не плакала Луша.

Вид у Вали был вполне довольный жизнью. Разве что щеки розовее обычного. Но, может, просто от кофт и шалей, в которые он был замотан.

— Простудился немного, — махнул рукой — попробовал успокоить ее Шурка.

— У него воспаление легких! — панически зашептала Луша. — Ночью замерз. Одеяло скинул и замерз. Двустороннее. Я чувствую. С осложнением.

Шурка хотел возразить.

Но Луша несчастным голосом добавила:

— И общим заражением крови.

Шурка вздохнул: спорить было бессмысленно.

— Без паники. Мы в двадцатом веке живем, — напомнил он Луше. — В советской стране. Инфекции и мракобесие давно побеждены. Я за врачом… — Он хотел сказать: «схожу», но увидел Лушино лицо: — Сбегаю!

Луша глянула по-прежнему панически, но уже с благодарностью.

От страха за Валю она напрочь забыла, как важно быть передовым современным человеком.

— Врач-то ладно. Успеется. Ему бы молока горячего, — припоминала она, что еще делают в таких случаях. — Или жира гусиного, чтобы грудь растереть. И старуху позвать, может? Чтобы пошептала.

При слове «старуха» Бобка поднял голову.

— Я сбегаю!

Луша ходила взад-вперед, покачивая кокон.

— Вдруг сглазил кто? Или порчу навел?

Спящее Валино личико на миг показалось Шурке мертвым. От непонятного слова «порча» тянуло ржавой гадостью. Черт, а если правда заражение крови? Ночью вон как мороз прихватил. Кто там этих мелкашей разберет. Много ли ему надо?

— Начнем с молока, — рассудил Шурка. — С рынка.

— Я сбегаю! — снова Бобка.

— Тебя обдурят, — заметила Луша.

Бобка надулся.

— Сбегаем вместе! — Шурка схватил пустую бутылку, сунул себе за пазуху. — Стрелой! Валя и кашлянуть не успеет, а мы уже обратно.

— Ты что это зачастил? — ответила Прокопьиха на его «здравствуйте». — Богатенькие стали?

— Валя заболел. Ему молоко.

— Заболел. Ничо, не помрет.

— Мальчик, — встряла гражданка в локончиках, — ты что, не видишь? Очередь.

Показала себе за спину.

Прокопьиха как нарочно возилась — слюнявила пальцы, изучала деньги в коричневой ладони, долго стучала бидоном. Прямо спала на ходу. Или принималась болтать с соседками то с одной стороны (творог), то с другой (масло). Товар у обеих был прикрыт серой рогожей — от весенних мух и всегдашней пыли, которую поднимали шаркающие мимо покупатели, зеваки, прохожие, проходимцы. Стояли треугольниками платки. Все три в своих платках и одежках были похожи на три серые избушки.

Очередь едва ползла. Откуда только набежали?

Шурке хотелось треснуть Прокопьиху бутылкой. Он выглядывал из очереди то справа, то слева: скоро уже? Нет, сначала дать пендаля тупому дядьке — под самое жирное пальто. Потом пихнуть вялую, как вареная рыба, гражданку перед ним. А уже потом, добравшись по очереди до Прокопьихи, ее — по кумполу.

Скорее же, приплясывал он. Ткнулся локоть.

— Чего?

Бобка изучал Прокопьиху, как будто видел впервые.

— Шурка, — протянул задумчиво, — как ты думаешь, Прокопьиха — старуха?

— Уф, Бобка.

Вопрос был взрослый и непростой. Шурка впервые заглянул Прокопьихе под платок. Древесная кора лба, два светлых спиленных сучка-глазка, шишка между ними. Вроде старуха.

Напудренный носик гражданки завис над бидоном. Словно надеялся унюхать там еще что-то, кроме козьего духа. Рука не спешила расстегивать кошелечек. Шурка мысленно подарил Прокопьихе такие же пудреные щечки, красные, как от гуаши, губы, обрамил лоб колечками перманента. Вроде и не старуха.

— Кто ее знает.

Но Бобка со сложностями взрослой жизни знаком не был и сделал вывод, который его больше устраивал. Тон выбрал деловой:

— Товарищи продавцы.

Две избушки поворотились к нему лицами. Прокопьиха не спускала с гражданки и кошелечка глаз. Ждала подвоха и не ошиблась.

— Молоко у вас какое-то голубое. Жира в нем немного.

Бобка не выдержал:

— Скажите, где Игнат? — выпалил он. — Очень нужен!

— Зачем? — сурово спросила одна.

— Он нам сказал сюда к нему прийти, — бросился на помощь брату Шурка. — Мы пришли. А его нет.

— Игнат-то? — подозрительно отозвалась другая.

— Какое же голубое? Вон пенка в палец толщиной. Во! — пела Прокопьиха. Напрасно. Изучать ее палец гражданка не стала. Кошелечек канул в сумку.

— Кошка облезлая, — прошипела Прокопьиха вслед.

А первая избушка заметила:

— Был Игнат, да весь вышел.

— Долетался желтоглазый, — подтвердила вторая.

— Повезло вам, считай. Что не пришел.

У обеих даже заострились носы. Им не терпелось рассказать. И было что. Но все три старались не подавать вида. Прокопьиха сплюнула. Покупатели вдруг как провалились. Так всегда — то очередь, то никого.

— Игнат-то — гражданин известный, — словно нехотя потянула она.

— Кто с Игнатом хороводился, того потом никто не видал.

— Как это? — Бобка переводил взгляд с одной на другую.

— Был человек, и нету.

— Исчезли.

— Вроде того.

— Куда?

— Понятно, — процедила масляная.

Шурка перестал ощущать в ладони гладкую бутылкину шею. Бурмистров — исчез. Бутылка в руке стала ледяной. Но он тут же поправил себя: не исчез. На фронт сбежал.

— Что ты мелешь? — накинулась на нее соседка с творогом. — Все не так. Не слушайте ее, дети. Треплется она. А дело в том, что Игнат людей превращал в зверей.

— Ну вы тоже это, — заметил Шурка. Имел в виду: не заливайте.

— Люди говорят, — уточнила она. — Зря такое не скажут.

Бобка глядел во все глаза. То на одну, то на другую, то на третью. Будто следил за пасами на футбольном матче.

— Ну да, — цыкнула та, что с творогом.

Прокопьиха тоже закивала:

— Точно-точно. Ага. Вот Марковна. Которая с яйцами здесь стояла. Все скулила. Хлопнуться бы, грила, об землю, да превратиться бы в кошку, да пересидеть это все на печке. Советскую власть, значит, пересидеть. А как она это перед Игнатом расписала, так, значит, и все. С тех пор ее не видели.

Две другие покивали.

— Сидит теперь Марковна, видать.

— На печи.

— Мурлычет.

— Вот-вот. Он так многих, — поправила рогожку на своем твороге та, что вначале отнекивалась. — Вот-вот, — кивала теперь и она. — Кого в кошку. Кого, может, в собаку. Или в птицу какую. А потом и сам. Тю-тю.

— Доколдовался.

— Свистите, — все же сказал и Бобка.

— Понятно где.

Творожная бабка перевела:

— Арестовали соколика.

— Поделом.

И избушки опять встали к Бобке задом: торчали только серые крыши-платки.

Прокопьиха взяла бутылку из забывшейся Шуркиной руки:

— Туда ему и дорога.

Сплюнула.

— Нарочно Вальке вашему с пенкой налью. Пусть та гадина удавится. Да не пихай ты мне деньги эти, — оттолкнула она мятые Лушины рублишки. — Миллионщик, что ли? Пихает тут. Молоко ей голубое. Морда у тебя самой голубая от пудрищи. Одно место у тебя голубое. Мозги у тебя голубые. Жира ей мало. В мозгах у тебя зато жира много.