Альберт Лиханов - Обман. Повести

Мама помолчала, помолчала и Вера Ивановна.

- Ты вот врач, - продолжала мама, - у тебя работа, а я кто? Официантка. Вот война кончится. Алеша вырастет, женится, уедет, а я? Одна?.. Супы разносить? Разве это жизнь…

- Ты еще молодая, - сказала грустно Вера Ивановна, - красивая, подожди, Алеша вырастет, поймет. А сейчас - поставь-ка себя на его место. Отец у него вот где!

Мама заплакала, соседка принялась ее утешать, и Алеше стало жаль маму. Но новогодняя ночь - и капитан, и веселая мама - вновь пронеслась перед ним, и он закрылся с головой одеялом, чтобы ничего не слышать и ничего не знать, кроме того, что он решил сегодня: отец всегда будет с ним, и нет ничего, что могло бы простить измену ему.

На другой день, когда Алеша с Гошкой собирались побегать после школы на улице, пришла Вера Ивановна. Узнав, что мамы нет, она очень удивилась, будто в первый раз слышала, что мама днем на работе, вытерла о половик сухие туфли и вошла в комнату.

Гошка подозрительно закрутился, замельтешил и вдруг сказал:

- Дак я за хлебом!

А Вера Ивановна стала рассказывать ему, как трудно работать в госпитале, и как много каждый день там умирает тяжелораненых бойцов, и как все-таки хорошо, что мама не пошла работать в госпиталь, и какая она молодец, что устроилась в столовую, потому что живется сейчас трудно, а это, как ни говори, помогает.

Вера Ивановна говорила как-то несвязно, вздрагивала, когда на лестнице слышались чьи-нибудь шаги, внимательно разглядывала Алешу и вообще вела себя очень странно.

Алеша молчал. Вера Ивановна взъерошила короткую свою прическу, что-то промычала и заходила по комнате. Короткие волосы очень не шли ей; казалось, она только что вышла из тифозной больницы. Когда Вера Ивановна ходила по комнате, короткие волосы ее топорщились, открывая худую белую шею. Вся она такая длинная, такая нескладная, а сейчас еще почему-то смешно хлопала все время глазами, будто ей в глаза что-то попало.

- Так! - Вера Ивановна решительно прошлась по комнате. - Так! Так! - повторила она, но опять ничего не сказала, а все ходила, топталась, будто хотела разбежаться и взлететь.

Потом она резко остановилась и сказала:

- Алеша! Я хочу с тобой поговорить!

- Пожалуйста, Вера Ивановна, - ответил Алеша.

- Как с мужчиной! - воскликнула Вера Ивановна и подняла кверху палец.

Алеша пожал плечами.

- Так вот, Алеша, - начала Вера Ивановна, продолжая ходить по комнате. - Твой папа погиб. Это ужасно! Это горько! И это непоправимо! - Она остановилась перед Алешей. - Да, это так! - воскликнула она. - И ничего тут не сделаешь.

Алеша повернулся к отцовской фотографии, и слова эти - «Ничего тут не сделаешь» - прозвучали как откровение, как сказанное и понятое только сейчас, как железная точка, которую вот взяла и поставила на папиной жизни эта длинноногая Вера Ивановна. Алеша отвернулся, и Вера Ивановна взяла его за плечи и сказала совсем другим голосом:

- Прости, Алеша. Прости…

Она прижала Алешу к себе осторожно, как мама.

- Но понимаешь, жизнь не остановилась. И ты живешь и учишься. И твоя мама живет. Ничего не поделаешь, так все устроено - одни умирают, другие остаются.

- Ну и что? - буркнул Алеша.

Вера Ивановна кашлянула. Что-то запершило у нее в горле, и она сходила на кухню попить.

- Алешенька, - сказала она, вернувшись. - Твоя мама еще молодая, и ей нужно строить свою и твою жизнь дальше. И ей трудно.

- Ну и что? - спросил Алеша, начиная злиться. - А вам не трудно? А вы - старая?

- Алеша! - улыбаясь, ответила Вера Ивановна. - Ты уже большой и скоро окончишь школу, каких-нибудь года три, и уедешь учиться дальше, а мама? Она должна остаться одна?

- Ну и что? - крикнул Алеша. - Ну и что вы от меня хотите?

Вера Ивановна побледнела, губы у нее затряслись.

- Ничего, ничего! Только чтобы ты все понял - больше ничего.

- Я все понимаю, - сказал Алеша с тоской. - Я все понимаю. Но только вы меня не уговаривайте.

Вера Ивановна зашмыгала носом, часто-часто заморгала, подошла к Алеше и вдруг наклонилась к нему и поцеловала куда-то в затылок.

Они молчали теперь дома. Стена встала между ними, прочная каменная стена, и трудно было ее разрушить. Иногда мама пыталась просто постучаться в эту стенку, решительно подходила к Алеше, брала его за руку, говорила:

- Алеша!..

Но Алеша вырывал руку и говорил ей:

- Всю жизнь Алеша! - и отворачивался. Или шел в прихожую, надевал пальто и уходил к Гошке. У Гошки они о чем-то говорили, они вырезали солдатиков из бумаги или читали, но Алеша говорил, и вырезал, и читал, думая совсем о другом. Он часто встречал удивленные Гошкины глаза и замечал, что, оказывается, ответил что-то невпопад, или сказал совсем не то, или начал читать не на той странице.

Он сидел у Гошки, или шел куда-нибудь, или говорил с кем-нибудь и понимал, что живет он какой-то двойной жизнью. И эта - когда он был у Гошки, или ходил, или читал, - эта жизнь внешняя. Он механически делал все это, а думал совсем о другом.

Иногда ему так хотелось плюнуть на все, побежать домой, к маме, прижаться к ней и крикнуть: «Ну, скажи, скажи, скажи, что все это не так, что все по-другому!» Но он только глубже прятался сам в себя, как какая-нибудь черепаха.

Но как все призрачно на белом свете!

Сначала Алеша тяготился от ощущения, что он живет, как черепаха, спрятавшись сам в себя, спрятав от Гошки, от Веры Ивановны, спрятав от мамы, от всех вокруг все, что в нем болело. Потом он привык к этому, и ему даже стало нравиться, что он - сам в себе, и никого туда не впускает, что он живет как бы один среди людей.

Он стал замкнутым и скрытным, он редко улыбался и никогда уже не хохотал, как раньше, и даже Гошка, лучший и единственный друг Гошка, стал надоедать ему, и Алеша нередко, когда они читали или делали уроки, вдруг вставал и уходил.

Он шел просто так, куда глаза глядят, - по дальним незнакомым улицам, по тихим окраинам. В город опять нагрянула весна.

На тополях суетились грачи, поправляли свои мохнатые гнезда, потом как-то враз приутихли, и тополя, словно красавицы какие, поразвесили на ветках красные сережки. Сережки стали зелеными коробочками, а когда раскрылись, над городом снова пошел снег.

Июньский тополиный снег крутился в воздухе, покрывая улицы пушистой пеленой, ступать было мягко; кругом пахло терпким запахом нагретой солнцем листвы, землей, выпускавшей острые стебельки трав…

Алеша шел по улице и чувствовал, как незаметно, само собой он как бы отогревается, вдыхая весну, глядя на тополиный снег, слушая грачиный гомон. Что-то просыпалось в нем, как просыпается замороженная земля от зимнего неподвижья, как просыпаются соки в деревьях, начиная весенний коловорот.

Он шел, качаясь на гнучих досках тротуаров, и в нем пела какая-то внутренняя музыка, было удивительно легко на сердце, хотелось даже взлететь, забраться туда, к грачам, и оттуда, с высоты, посмотреть вниз, так, чтобы захлестнуло сердце и стало страшно и радостно от такой высоты.