Альберт Лиханов - Обман. Повести

«Нарочно оставили», - думал я, улыбаясь, о тете Нюре, о Ваське, об этой коричневой, высохшей бабке.

- А грибы откуда? - спросил я бабку, с аппетитом жуя хрупких усачей.

- Из лесу, соколик, - ответила она, - вестимо, из лесу, откель еще? Вот утречком сбегала, набрала на грибовницу.

Я снова почувствовал себя виноватым: соня-засоня, вон даже бабка дряхлая и та тебя обставила, уже грибов принесла.

Ложкой я разделил сковородку на четыре части, четверть усачей съел, остальное оставил и пошел искать Ваську.

В конторе его не было.

- Где твой остолоп? - спросил меня Макарыч и усмехнулся. - Пропал? - Он достал из угла большой треугольник. - Иди-ка вот на конюшню! - велел он мне сердито. - Отдай ему эту штуку и скажи, чтоб обмерил жнивье у Белой Гривы. Понял?

Я кивнул.

- Да скажи, чтоб мигом обернулся! - крикнул мне вслед Макарыч.

Я шагал по улице, разглядывая штуковину, которую дал мне главбух. Нет, это все-таки не треугольник. Скорее на циркуль похоже. Две палки с перекладиной, а сверху одна палка длинней, вроде как ручка. Я взялся за нее и стал перекидывать циркуль с ноги на ногу - получалось быстро и удобно.

Ни бабка, ни Макарыч не ошиблись: Васька возле конюшни запрягал лошадь.

- Здорово, засоня! - сказал он, увидев меня. Вид у Васьки был деловой: к губе прилипла самокрутка, и он хмурил от дыма глаза, сосредоточенно морщил лоб. - Помнишь, ты мне в городе говорил, умею ли я запрягать. Гляди! Учись! Вот это постромки, вот это гуж, вот узда, а вожжи вот сюда заходят.

Я глядел на это сплетенье ремешков и ремней, толком ничего не понимая, и любовался Васькой. Даже в самые вдохновенные минуты, когда на своих счетоводских курсах он в уме умножал тысячи и делил миллионы, я не видел на его лице такого наслаждения. Сейчас Васька причмокивал, хлопал коня по спине, трепал морду, чего-то бормотал. Глаза его поблескивали, и, хотя он старался не улыбаться, видно было, что сдерживается Васька через силу.

- Ну а как же работа, - спросил я Ваську не без ехидства, - по счетоводной части?

Он усмехнулся:

- Словил тебя, значит, Макарыч? И что велел?

Я передал Ваське руководящее указание главбуха.

- Ну вот! - горестно сказал он вдруг. - Коня пахать запрягаю, а сам с этим дрыном ходи! - он кивнул на циркуль.

Из-за конюшни вышли спиной к нам две тетки. Они тащили что-то тяжелое. Васька подбежал к ним. Крякнув, они взвалили на телегу плуг, сверкнувший на солнце отточенным лезвием.

- Ну все, кажись, Матвеевна? - спросила одна.

Она была худая, с вытянутым, как у лошади, лицом и костлявыми руками. Юбка и кофта, серые, заношенные, висели на ней, будто занавески, - складками.

- Все, - ответила вторая, тоже пожилая, но покруглее и почернявее. - Спасибо тебе, Василей, подмог пахальницам, и на том ладно.

- Погодите, бабы, - сказал Васька, отнимая у меня циркуль и укладывая его на телегу. - Мы с вами! Макарыч велел ваш клин замерить.

- Чтоб его черти съели, этого Макарыча! - ругнулась Матвеевна. - Все ему вымерять надо, будто кто недопашет, будто кто недосеет!

Тетки уселись на телегу и тронули лошадь. Она не спеша развернулась и понуро побрела в гору.

Я беспокойно глядел, как телега обгоняет нас, но Васька не торопился садиться.

- Отстанем ведь, - сказал я.

- Да нет, - ответил Васька, - они нас у дома подождут. Мне еще корзину прихватить надо. Лошади в гору тяжело - ей пахать придется. С неделю, поди-ка, без передыху.

Действительно, телега ждала у Васькиного дома. Он побежал в ограду, вышел с корзиной, и мы отправились дальше. Только когда дорога шла под уклон, Васька вскакивал на телегу, помогая забраться и мне. Лошадь по такой дороге бежала прытко, но когда начинался подъем, мы слезали снова.

В одном месте шел длинный пологий спуск, и мы надолго подсели к теткам. Плуг сухо постукивал о телегу.

Всю дорогу мы не проронили ни слова - ни женщины, ни мы с Васькой, словно ехали на похороны. Даже лошадь никто не понукал, не кричал на нее, не чмокал. Она шла сама - когда быстрей, когда тише, и я подумал, что не один Васька, значит, жалеет лошадей, и не зря, выходит, жалеет.

- Вась, говорят, матерь-то твоя молока в городе много наторговала? - опросила вдруг худая тетка.

- Наторговала, - ответил Васька сухо.

- А в район-то она все ездит? - спросила худая.

- Ездит, - ответил Васька.

Они помолчали.

- Все про отца спрашиват? - сказала Матвеевна.

- Аха, - ответил Васька, - про отца.

- Охо-хо! - вздохнула худая. - Нюре хоть спросить-то есть кого, а нам и этого нету.

Колеса постукивали по пыльной дороге.

- Вась, - сказала Матвеевна, - это тот инвалид-то в сапожной стучит?

- Он, - кивнул Васька.

- Без обеих вить ног, без обеих… - вздохнула худая и как-то странно поглядела на Ваську.

- Где их возьмешь теперь, - тоскливо сказала Матвеевна, - с руками-то чтоб да с ногами. - Она помолчала и опять вздохнула. - Ох, дождемся ли, старенька, когда мужики-то за плугом пойдут, а?

Они рассмеялись.

- Вась! - спросила худая, кивнув на Васькину пилотку. Он как надел ее вчера перед зеркалом, так, кажется, и не снимал. Даже рыбачил в ней. - А откель обнова-то?

Васька долго не отвечал, словно задумался, потом сказал:

- Вон его отца.

- Живой? - спросила меня Матвеевна.

- Живой, - ответил я. - Скоро приедет.

- Охо-хо! - вздохнула худая. - Все же есть хоть счастливые.

- И слава богу! - вскинулся вдруг Васька, словно защищая меня.

- Конешно, конешно, - ответила худая, оборачиваясь к Ваське. - А ты чо, соколик, думаешь, я позавидовала? - Она вздохнула. - А и то позавидовала… Только, дай бог, чтобы все отцы к вам вернулись.

Все опять надолго замолчали. Цокали копыта. Наконец Васька показал мне на белую каменную осыпь. Это и была Белая Грива.

Внизу, под осыпью, и справа и слева растекалось сжатое поле. Васька торопливо распряг коня, вместе с женщинами зацепил плуг.

- Ну чо, - сказала худая, - давай, Матвеевна, благословясь, я первая, опосля ты.

Худая ухватилась за ручки плуга. Матвеевна взяла лошадь под уздцы и, напрягаясь, все втроем - и лошадь, и женщины - отвалили жирный, блестящий на солнце пласт земли.

Васька хмуро глядел вслед теткам, а они уходили все дальше, вдоль длинного поля.

- Я обмерю, - сказал мне Васька, - а ты клевера в корзину набери. Вишь, цветочки?

- Кашку? - спросил я.

- Кашку, кашку, - ответил, не оборачиваясь, Васька.

Он шагал по сжатому полю, и ветер пузырем надувал его зеленую рубашку. Ту самую, в которой Васька приехал тогда в город.

Он шел размашистым шагом и всеми ухватками - тем, как он двигался, как ловко поворачивал циркуль, как говорил перед этим, - был похож на взрослого.

Жужжали полосатые шмели, трепетали крыльями стрекозы, то повисая на месте, то срываясь стремительно вбок. Я обрывал тонкие сиреневые цветочки от клеверной головки и сосал сладкий сок, развалясь в траве. Мне было хорошо и радостно, пока мой взгляд не нашел в бесконечном черно-желтом поле напряженную, понурую лошадь и двух женщин. Мне стало совестно, я вскочил, торопливо обрывая кашку.