Альберт Лиханов - Обман. Повести

После вчерашнего? Как у нее язык поворачивается просить помочь после вчерашнего? Сережа сердито разглядывает бывшую родственницу, он готов отказаться, но вид у Литературы жалкий, усталый, волосы совсем закрывают глаза, а она не может даже откинуть их - заняты руки. Да ведь и не было ее вчера, наверное, у Никодима? Не знает она ничего? Он молча берется за авоську.

- Сейчас к Никодиму зайдем, - болтает учительница. - Отрежу тебе арбузика. На рынке открывала - уж такой яркий, такой сахаристый.

«Как же, - думает Сережа, - непременно зайду!» А про себя отмечает: значит, не знает еще ничего. Но что ему за дело? Пусть знает! Донесет вот авоську до подъезда, а там пусть катится…

Сережа шагает, глядя себе под ноги, перехватывает авоську из руки в руку, молчит, но Литература и не требует от него ответов. Ей носильщик нужен, вот и все.

Она перебирает всякую безделицу - сколько народу на рынке, как все дорого, и вдруг произносит:

- Сережа, Никодим у вас помазок для бритвы оставил, две майки и тренировочные брюки, хлопчатобумажные, в суете разъезжались, понимаешь… Посмотри…

Сережа останавливается. Голова у него начинает кружиться. Все быстрее, быстрее.

- Что? - переспрашивает он. - Помазок и брюки?

- Да, да, - улыбается доброжелательно Вероника Макаровна. - И две майки.

Сереже хочется вдруг спросить ее. Задать один вопрос.

- Я ночью разбил окна людям, - говорит он торопясь, - и бабушка позвонила Никодиму, чтобы он заступился, понимаете? А он сказал: я ничего не знаю, я с вами теперь не живу.

Сережа видит, как вытягивается лицо Вероники Макаровны. Она переступает с ноги на ногу, мучительно думает, что ей сказать: что-то борется в ней, какие-то слова. Наконец успокаивается. Смотрит на Сережу уверенно.

- А что же, - говорит, - он должен был сказать?

«Ну вот и все! - облегченно вздыхает Сережа. - Пожаловался».

Он кладет авоську на землю, кивает учительнице, поворачивается и бежит.

- Принесем, - кричит, обернувшись, - и помазок, и все прочее!

Сережа бежит по серому асфальту, и его колотит жаркая ненависть.

Он вспоминает тот летний вечер, когда Литература пришла к ним в гости. И маму - напряженную, злую. Да, да, да! Мама была права! Тысячу, миллион раз! Нельзя было верить. Ни на минуточку. Все представлялась эта Вероника Макаровна. Даже тогда, когда говорила: у нас похожая судьба. Может, и похожая была, да мама никогда бы так не сказала. Не стала бы выгораживать своего сыночка перед своим же учеником.

Сережу душит обида, слезы наворачиваются на глаза.

- Эх вы! - шепчет он. - Благородные люди!

В студии записывают «Трех мушкетеров». Еще вчера Сережа думал об этом с любопытством, сегодня все кажется ему глупым, бездарным обманом. Эти жирные, старые мушкетеры, с которых градам катится пот, их неумелое бренчанье шпагами, громогласные фальшивые слова.

В разгар записи совсем не по пьесе с грохотом, одна за другой, взрываются две лампы. Света недостаточно, и режиссер на пульте кричит по радио:

- Осветители! Андрон!

Андрона в студии, как назло, нет, он выскочил куда-то, и режиссер набросился на Сережу:

- Немедленно менять лампы! Никакого порядка! Набрали сопляков!

На глаза наворачиваются слезы.

- Я эти лампы не делал! - кричит Сережа режиссеру и бежит на склад, но теперь куда-то исчез кладовщик, Сережа обегает коридоры, заглядывает во все комнаты, наконец находит его в самом неподходящем месте.

- Что! - орет разъяренный кладовщик. И это нельзя! Будто Сережа последний тиран и мерзавец.

- При чем же тут я? - объясняет Сережа. - Ведь запись, простой!

- А при чем я? - орет взвинченный кладовщик. - Ну эта занюханная контора! Никогда никакого порядка! Уйду!

Назло Сереже и всему свету он копается, пишет через копирку какую-то бумагу, дает Сереже расписаться. Наконец выдает две лампы. Сережа мчится по коридору к студии. Лампы большие, он держит их широко растопыренными пальцами. И вдруг распахивается дверь из какой-то комнаты, Сережа шарахается к противоположной стене, одна лампа вылетает из его вспотевших пальцев и с торжественным звоном разлетается в мельчайшие осколки. Сережа готов завыть от обиды, от неудачи, но в дверях, которые распахнулись так неожиданно, стоит Андрон. Он все понимает, кивком головы велит Сереже бежать в студию, а сам мчится к кладовщику.

Режиссер на пульте совсем сходит с ума.

- Скорей, скорей, скорей! - орет он голосом, усиленным динамиком. - Кончается время!

Сережа вкручивает свою лампу, в студии появляется Андрон с озабоченным лицом и еще одной лампой. Вид у него такой, что режиссер молчит - вообще с Андроном лучше не связываться… Лампы вспыхивают, в студии солнечно и ярко, «Трех мушкетеров» начинают записывать снова, пожилые толстяки опять начинают бренчать шпагами.

Сережа сидит в своем углу, сжав голову руками, почти в отчаянии.

К нему на цыпочках подходит Андрон.

Сережа закрывает глаза. Ни о чем не хочется говорить.

После записи они сидят в буфете. Глотают безвкусные сосиски. Пьют лимонад.

- Поскорей жуйте! - шумит на них буфетчица, пожилая тетка с плоским, как у якутки, лицом. - Пора уходить! Вас ведь тут никогда не накормишь, идут и идут, идут и идут!

Сережа видит, как, мусоля пальцы, буфетчица считает стопку денег. Целую кучу.

Денег… Много денег… Его осеняет: «А нужно только триста! Прийти и отдать. Вместе с помазком и этими хлопчатобумажными брюками. Ничего не говорить, отдать только. Или сказать: вот вам ваши игрушки… Как в детстве… Подачки мне не требуются!»

- Андрон, - говорит Сережа, - одолжи три сотни.

Тот крутит пальцем у виска.

- Тебе куда столько?

Сережа говорит ему про размен. Про Никодима и его мамашу. Про триста рублей, которыми бабушка соблазнилась и которые давят и унижают его. Про вчерашнее. Про Литературу - как колебалась она, что ответить.

Андрон чертыхается.

- Все в мире разделено на две половины, - говорит он. - В цвете - черное и белое. В морали - высокое и низкое. В характерах - хитрость и простота… Вот ты - пацан еще, поэтому простой, неопытный. А твои эти… родственники… Ей же своя рубашка ближе к телу. А справедливость - как бог на душу положит…

Сережа кивает головой. Точно. Правильно рассуждает Андрон.

- Но не все так просто, - продолжает Андрон. - Ты трактат Чернышевского читал? Об отношении искусства к действительности?

Сережа мотает головой.

Что-то плохо он понимает.

- Слушай сюда! - восклицает Андрон. - Сейчас поймешь!.. Вот в болоте! Лягуш на лягушку глядит, и нет для него никого прекраснее. А меня, может, от вида этой лягушки тошнит. Это теория, понимаешь?

- Вы кончите, нет, пустобрехи? - взрывается буфетчица. - И молотят, и молотят, вот язык-то без костей.

- Зато у тебя, - говорит Андрон, - язык с костями. Я имею в виду говяжий язык и рыбьи кости, - все в одной тарелке!