Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

А мы с Саней разъехались предыдущим летом, когда в интернате упразднили старшие классы. К тому же я никогда не был его закадычным другом.

Но сейчас, перебирая в памяти весь наш класс, я думаю: ну кто еще мог вот так, до слез, порадоваться встрече? Только Саня. Невысок, весь очень хорошо, без зазоров прилаженный к земле, но голова парила в небесах. Сын многодетной сельской библиотекарши, которая рано осталась вдовой, Саня был отчаянным книжником. Изощренным книжником: носился по интернату с синенькими томиками Проспера Мериме, о котором многие из нас и слыхом не слыхивали. Чокнулся на Мериме: доставал, выменивал его сборники — учителя уже не боролись с тем, что на уроках Саня сидел, вперив очи в собственный пупок, мог на перемене вскочить на подоконник и ликующим голосом провопить в прибой интернатского двора, которому, конечно, не хватало только гугенотских песнопений:

Этот книгочей не был схимником. Жизнелюбив, как подрастающий щенок. Широкая, выпуклая грудь, кривоватые ноги, в глазах вечное добродушие и вечное любопытство — в точности щенок переходного возраста. У меня сохранилась старая, вылинявшая любительская карточка. На ней мы с Саней натираем снегом Гражданина. У Гражданина лица не видно — всё в снегу, как в мыльной пене. От времени снег на карточке желтеет, вот-вот возьмется водой, потечет, и тогда Гражданин наконец предстанет перед согражданами во всем своем обличье. Зато Санина физиономия еще различима, еще осязаема — так и брызжет неподдельнейшим восторгом и азартом.

Саня был одним из самых постоянных помощников в столовой и наверняка самым бескорыстным. Сам он нежаден, но жалел нас, жадных. Посмотрит, как маемся в ожидании обеда, усмехнется; мол. Господи, на одно государство да сразу пятнадцать Гаргантюа, это ж никакое народное хозяйство не выдержит, и — отправится в столовую помогать дежурным. Его там все знали и пропускали беспрепятственно.

По ночам в один и тот же час, когда в интернат привозили хлеб, Саня ходил помогать выгружать его. Встанет, оденется и — на улицу, где его уже ждал хлебторговский шофер, с которым Саня сумел подружиться. Уходил бесшумно, но кто-нибудь из нас все равно просыпался, толкал соседа и, показав на дверь, в которой тенью исчез Саня, говорил: «Пошел». Пошел! Как в открытый космос, — знала через минуту спальня и, переговариваясь, ждала его. Возвращался так же тихо, как уходил. В руках белели три-четыре булки. Совал их соседу, и пахучий, горячий хлеб шел по кроватям, каждый отламывал свою долю и передавал буханку дальше, а Саня, сделав свое дело, нырял под одеяло, сворачивался калачиком — щенок переходного возраста — и дрых, как убитый.

Надо знать наш тогдашний действительно волчий аппетит, чтобы увидеть, как уминали мы Санин хлеб. Да дело, наверное, не только в аппетите. Нам нравились ночные трапезы, обделенных на них не было, кроме, разве что, самого Сани.

Джек Свисток, Саня… Почти тропические растения на каменистой почве коммунального житья. А может, наоборот, это и есть их оптимальный ареал? Во всяком случае, через несколько лет, в армии, был свидетелем точно такой ситуации. Правда, в Санькиной роли выступал парень, совсем непохожий на него. Коля Нехорошев, рослый, широкоплечий, с белыми, как у мельника, бровями и ресницами. Есть сила, выраженная пугающей крутизною мускулов. Бывает и другое. Человек тонок, ровен, но уже с первого взгляда по его растительной цепкости, по его походке чувствуешь, что это очень сильный человек. При всей разнице в этих обличьях человеческой силы есть что-то общее. Они красивы, смотрятся, и вместе с тем, несмотря на головокружительные рекорды в поднятии тяжестей или другие невероятные показатели, в них, как и во всем, что «смотрится», легко ощутим предел, то, что по-русски называется «выше носа не прыгнешь».

Коля Нехорошев из другой породы. Не было у него ни годами взлелеянных устрашающих мускулов, ни обманчивой бескостности. Сплошные мослы, огромные и белые, как на скотомогильниках, скрепленные между собой самой необходимой толикой мяса, например, двумя широкими, плоскими и тупоносыми лопатами на груди, там, где записные силачи носят по-женски развитую двуглавую грудную мышцу. Эта сила — не для подмостков. Для работы. Рабочая кость — в абсолютном смысле. И предел этой силы, а лучше — работоспособности, увидеть куда труднее. Я это доподлинно знаю; не раз приходилось работать рядом с Колей, ведь мы служили в строительном батальоне. Смешно: во время работы Коля, северный житель, донимал меня расспросами о том, как растет виноград. Долбим какую-нибудь траншею в двадцатиградусный мороз, и я из последних сил выдаю ему про виноград. Колю виноград в восторг приводил. Он крутил головой, хлопал белыми ресницами и удовлетворенно повторял: «Да не может быть! Кисти в штыковую лопату? Твою мать…» Другие клянут уже не единожды клятый мерзлый грунт, а Коля виноградом интересуется. У него сил еще и на виноград хватало, на баловство. И складывалось впечатление, что главным для него был стёб о винограде, он изумленно докапывался до его заморской сущности, а траншея — это так, это как лаз к винограду. Хотя грунт крушил, как врубовой комбайн, поэтому и работалось рядом с ним легче.

Никаким книгочеем Коля, конечно, не был, и если Санькина доброта, пожалуй, во многом произрастала из книжек, то Колина, что называется, из земли. На первых порах ему, наверное, просто не хватало армейской еды, а такое со многими бывает, поэтому и подрядился по ночам разгружать машину с хлебом. Но есть хлеб в одиночку, скрытно, считал постыдным и делил «трудодень» («трудоночь») со всем отделением. После этот приварок стал ему ни к чему, он втянулся в паек, но по-прежнему ходил на свою добровольную ночную работу и потом совал каждому из нас по ломтю прекрасного, по сей день незабытого хлеба. Доброта его из земли, с землей. Однажды на подъеме Коля не встал. Наш старшина, еще молодой, из недавних солдат, потому немножко нервный, «крученый», говорят про таких, подскочил к его кровати (кровати в деревянной, временной казарме стояли в два этажа, и Коля спал наверху):

— Почему вылеживаешься, Нехорошев?

— Заболел, товарищ старшина.

— Так заболел, что и встать не можешь? Ты кто: воин или умирающий лебедь?

Старшина чересчур суетился, горячился — еще и потому, что сцену наблюдала вся рота — и, увлекшись, заехал Николаю в физиономию.

Коля встал, натянул штаны, подошел к старшине, наблюдавшему за его подъемом, и, не торопясь, двинул, «сунул», как говорят в народе. Как все старшины, наш старшина любил чистоту. Но в его любви был некоторый перебор. Некрашеные полы и под кроватями, и в проходе между ними — этот проход мы называли взлетной полосой, на ней еженощно совершенствовали боевое мастерство ротные нарядчики — были выскоблены и вылизаны, как у жмеринской чистотки. Накат — изумительный. Старшина скользил по проходу на собственном седалище с такой скоростью, словно это действительно была взлетная полоса, и он собирался в конце ее, у выхода, взмыть в поднебесье. Уже построившиеся в проходе солдаты уважительно расступались перед кандидатом в космонавты.