Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Сидел на скамье в чахлой, голой, насквозь продуваемой аллейке желтой акации, высаженной местным естествоиспытателем, перед таким же чахлым, замученным ветрами саксаулом аэропорта, и мое оцепенение не имело ничего общего с уверенным покоем, в котором я пребывал каких-то полчаса назад. Пустота и равнодушие. Какой-то отек равнодушия, сквозь который не пробивалось даже слабое чувство ожидания, какое я, например, испытывал когда-то в пустом сумеречном классе, гадая: поднимется она ко мне с интернатских танцев или нет.

Ясно — не поднимется. Шевельнулась мысль о том, что ей могли не вручить телеграмму, но и она не всплыла, заилилась, рассосалась. Чтобы строить предположения, был запал и нужен был материал. Ни того, ни другого во мне не было. Все было слишком ясно.

Странно: руки, которые я, сцепив, держал перед собой, тоже отекли и ныли, как будто сердце или, скажем, душа были в них.

Сколько раз она меня не встречала! — никогда прежде я не терял надежды, хотя являлся наобум, без приглашения. Теперь же приехал по ее письму, в моем кармане, рядом с паспортом, лежал этот высокий мандат, удостоверявший, что я любим и меня ждут, а она меня не встретила. И вместо того чтобы подкрепить мысль о возможной ошибке с телеграммой о ее внезапной болезни, да мало ли что случается, когда нас не встречают! — мандат внушал мне совсем другое: ошибки нет.

Пока привыкал к этой оглушительной ясности, возле меня остановилась легковая машина, и из нее к моему неуверенному, пугливому изумлению неуклюже, словно что-то волоча за собой, выбралась Лена.

Лицо ее красное и некрасивое. И вдобавок такое же красное — как клюква на морозе — пальто из искусственной кожи, которое, чувствовалось, было еще не выношенным, новым и гнулось, как панцирь: оно и мешало ей в машине.

Я почему-то сразу напоролся на него. Ожегся. И только потом, когда она уже стояла вплотную ко мне, увидел ее глаза. Они тревожны и рассеянны и в своей рассеянности — неуловимы.

Ловишь рукою солнечный блик, а он сочится сквозь пальцы, оставляя на ладони лишь еле теплящийся след.

В другое время мне хватило бы и этого испаряющегося осадка, тонкой, как после ожога, кожицы гумусового слоя, достаточного, чтобы на целой земле зацвела жизнь.

Но в тот день в моем кармане, рядом с паспортом, лежал мандат на совсем другое. А другого, как я понял с самого начала, не было.

Она ко мне не поднималась.

Мы вновь стояли в почти осязаемой близости друг к другу — через панцирь ее пальто, по берегам ее взгляда. И, как я ни старался, мне никак не удавалось заполучить, запрудить его прихотливое течение.

— Ты действительно приехал?

— Прилетел.

— Я не ожидала…

— Я понял.

— Ты меня простишь?

Что-то в ее глазах менялось, но и это было не то, о чем говорило письмо. Нам кажется, речка меняет цвет, а это всего лишь меняется небо, рельеф ее берегов или их зеленый покров. Река фиксирует изменения окружающей среды, оставаясь в сущности неизменной.

В данном случае она фиксировала мое плачевное состояние, жалея меня.

— Так ты меня простишь?

Меньше всего я думал тогда об отвлеченных проблемах вины, раскаяния, великодушия. Мое сознание было примитивно фактографическим: больше всего его в тот момент занимал, уязвлял автомобиль «Волга» ГАЗ-21, нагло и нетерпеливо хрипевший мотором в двух шагах от нас.

Не дожидаясь ответа, она заплакала. На одном из перекатов речка вышла из берегов и потекла в разные стороны: вспять, на восток, на запад, изумленно ощупывая открывающиеся пространства, суспензию родинок, податливо гнущийся по ее течению ворс бархатистых щек.

Разлившись, она стала мельче. И изменившийся цвет был теперь следствием внутренних перемен.

Талый, мартовский цвет женских слез.

Мне бы утешать, а я растерялся. Да она, честно говоря, и не дожидалась моих утешений. Повернулась и, подобрав панцирь, — в машину, сразу же обрадовано рванувшую с места.

Жалеют нас, а прощенья просят себе.

Я стоял в злобно заплеванном зале ожидания перед расписанием движения самолетов, тщетно пытаясь поймать нужную мне строчку. Как потом выяснилось, это было бесполезным занятием. Расписание было, движения — не было. Наш самолет прорвался сюда совершенно случайно.

Мне участливо сообщил об этом старый горец в галифе и в грубошерстных носках, величественно, как в своей сакле, разминавший затекшие ноги.

Дальнейшее изучение расписания бессмысленно, нелепо — в аэропорту, который уже неделю закрыт, но я никак не решался отлепиться от него.

Расписание Гурьевского аэропорта за шестое ноября 1965 года имело такое же практическое значение, как и письмо, лежавшее в моем кармане.

Разнузданная фантазия аэропассажира, облеченная в строгие типографские знаки.

И все же, пока стоял перед ним, мое пребывание здесь, в Гурьеве, еще имело какой-то смысл: я соображал, как выбраться обратно. Шаг в сторону — и все летело к черту. Бессмыслица. Поэтому я и вцепился в него мертвой хваткой. Наверное, для большего душевного равновесия мне надо было стоять перед расписанием с развернутым письмом в руках: «Родной, я хочу, чтобы ты приехал…»

Была бы почти идиллия.

Меня вновь, как слепого, тронули за плечо. Я обернулся. Передо мной стояли двое парней. Оба нерусские, один пониже, коренастый, с ямочками на щеках, с черными и сухими, как пожарище, волосами, другой — тонкий, высокий, в дорогой меховой шапке и в облегающем пальто.

— Извини, парень, ты не из Минвод прилетел? — спросил тот, что пониже, покрепче.

— Из Минвод…

— Выйдем тогда на минутку, поговорим…

Мысль об открывающейся перспективе быть поколоченным шевельнулась во мне — как и предположение об ошибке с телеграммой — и точно так, не вынырнув, затонула: ей не хватило дыхания. Силы.

Или опасности? Уж очень неловко, даже застенчиво прозвучала классическая фраза в его устах. И эти ямки — в таких куры летом купаются.

В конце концов сколько можно торчать у расписания? Парни помогли мне деловито оставить его — у меня появилась цель за пределами воздушных сообщений СССР; узнать, что от меня хотят. И я вышел вслед за ними.

На улице их ждали три девочки, тоже чернявые, плащики, колготки — все как полагается. Высокий заговорил с ними, его товарищ опять обратился ко мне:

— Слушай, — сказал он с прежним обезоруживающим стеснением, — мы хотим пригласить тебя вместе отметить праздник.

После этого более искушенный человек обо всем бы догадался. Я же сразу обмяк. Насколько мы требовательны к любимым, настолько же мало нам надо от чужих людей. Солома на полу… И я согласился — без энтузиазма, но с пониманием человеческой чуткости. И две девчушки порхнули мне под мышки.

Счастливы неискушенные!