Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Толкая плечом обжигающий, забранный жестью борт, я думал о странном совпадении: второй раз еду к Учителю, и опять почти точно так, как тогда, с Катей.

Залаяли собаки, и мы поняли, что въехали в деревню. Машина остановилась. Шофер открыл дверь деревянной будки, заглянул внутрь:

— А вы к кому едете?

— К Чернышеву Валентину Павловичу. Учителем он у вас.

— К учителю? — удивился шофер. — Так его уже нет, учителя. Осенью помер.

Мы вылезли из своей конуры, трезвые, промерзшие. Нас дружелюбно обнюхали собаки: в маленьких деревнях они скучают, как люди. Шофер тоже деликатно топтался рядом.

— Ну, жена его тут. Вон — третья изба светится. Заночуйте у нее, она баба хорошая, а утром я же вас могу отвезти обратно, мне все равно опять надо в город. Опять запчасти в «Сельхозтехнике» просить!..

Ему было неловко, что эксплуатировал нас за здорово живешь.

— А вы кто ему будете? Родня или просто?

— Просто, — буркнул Гражданин.

— Ясно, ясно, — с готовностью подхватил мужичок. — Мы тут все его хоронили, ограду сварили, чтоб коровы не затоптали. Три месяца пришлось возить детей в другую деревню, в интернат, учителя не было. Потом прислали. Сейчас же как? Школы нема, и деревня сразу вразбежную. Пахать-сеять некому, государству убыток. Да чего стоять, давайте я провожу вас к Тимофеевне.

Мы бы нашли дорогу и без него, и кто-кто, а уж тетя Шура наверняка бы признала и приняла нас, но остаться сейчас вчетвером — все равно что остаться одному, и мы послушно пошли вслед за шофером по узенькой, жавшейся к избам дорожке, среди сугробов и висевших над ними огней. Избы, ворота — все скрадывалось темнотой, и казалось, что освещенные окна висят над снегами — неярко и неровно. Две короткие, ныряющие цепочки окон, две узкие, след в след, дорожки. За нами преданно плелись попутные дворняги.

Шофер постучал в занавешенное окно. Занавеска отодвинулась, и в окне показалось лицо тети Шуры.

Она нас в темноте не различала, зато мы ее видели до мельчайших морщин. Она почти не изменилась. Те же светлые, сейчас чуть удивленные глаза, то же полное, приятное лицо. И лишь волосы, что были так хороши — смоль с серебром, — стали совсем-совсем однотонными. Как белый снег, как белый свет.

Мы видели и ее, и, пожалуй, самих себя — тех, которых давно нет. Это продолжалось минуту, от силы две, но если глаза в глаза, то минута — много, можно не выдержать. Мы не выдержали, потупились, хотя знали, что эти высветленные настороженные глаза нас не видят, просто не могут видеть.

Шофер прижался лбом к стеклу, чтобы она смогла узнать его:

— Это я, Лутовинов. Гостей привез, Тимофеевна.

— Гостей? — ее глаза стали еще удивленнее. — Проходите, калитка не заперта.

— Ну вот. Если чего, до завтра, я подъеду, — говорил нам шофер повеселевшим голосом, как человек, отплативший за добро добром. Он попрощался с каждым за руку и той же стежкой пошел назад, к машине. Мы вошли в калитку, на ощупь, под смирным контролем беспривязной легавой пересекли двор, взошли на крыльцо.

На крыльце стояла тетя Шура.

Она вглядывалась в нас и не узнавала, узнала только в комнате, на свету. Растерялась, стояла между нами — теперь она меньше любого из нас, — не зная, как совладать с собой;

— Господи, так это вы? Вы к нему?

Она поворачивалась то к одному, то к другому, простоволосая, потерянная, и говорила, словно прощенья просила:

— Так нету его, нету.

Она заплакала — не в голос, а так, на ходу, как испокон веку плачут на Руси вдовы, которым просто некогда поплакать всласть, и, плача, раздевала, усаживала, согревала нас.

— Вот вам и государственные харчи. Я уж и до плеча вам не дотянусь.

Руки у нее теплые, легкие, тыщу лет никого из нас не раздевали и не согревали с дороги такие руки.

Усадила, как говаривала моя мать, «ублаготворила» каждого и сама присела напротив.

— Мы помянуть, тетя Шура, — сказал Гражданин.

— Вот и хорошо, вот и молодцы, — плакала она.

Она не спросила, почему же мы не приезжали раньше и даже наоборот, — сказала, что так и знала, так и чувствовала, что мы обязательно приедем.

— Рано или поздно, рано или поздно, — говорила, успокаиваясь.

Видно, Учитель тоже так думал и ждал.

Рано или поздно…

В комнате стало тесно — нечасто, наверное, собиралось здесь столько народу. Комната небольшая, ухоженная, с выбитыми занавесками и с цветами на подоконниках. Стопка дров у горящей, окованной жестью печи, ковер на стене, на ковре — ружье, шестнадцатый калибр: оказывается. Учитель был (или стал) охотником. На другой стене струганные доски с книгами и увеличенная, в рамке, фотография Учителя. Лоб, глаза. Учитель улыбался, что было, в общем-то, непривычно.

— Женя, выйди к нам, познакомься с гостями.

Из передней, отделенной вместо двери цветастой ситцевой занавеской, вышла девушка, почти девочка — джинсики, свитерок, под которым ровно ничего не было, но очень стремилось быть, волосы, которых тоже, можно сказать, не было, — так, мягонькая шерстка на голове. С первого раза и не поймешь, то ли Женя, то ли самый настоящий Женька, Джек Паровозный Свисток. Но когда подавала нам руку — так не подают, а просят, мы убедились: Женя.

— Это наша новая учительница, — сказала тетя Шура, и Женя покраснела до самых ушей. — Никто не хотел к нам ехать, так я ездила прямо в педучилище, там и нашла ее, уговорила.

Во сколько же лет выходят из педучилища? В шестнадцать?

Горела печка; красный командир Бесфамильный оказался исправным истопником, время от времени садился перед ее устьем на корточки, открывал дверцу, чтобы уложить дрова, и горячее зарево обдавало его лицо, всех нас, всю комнату. Терлась у ног лягавая Розка. Тишина, давно не слышанная нами тишина липла к окнам. Мы поминали Учителя. Кое-что привезли с собой, а тут еще тетя Шура сбегала через дорогу к продавщице домой, слава богу, в деревне они пока безотказны, как скорая помощь. Тетя Шура осталась доброй поварихой: на столе благоухала картошка с мясом, вокруг нее ярусами шли грибочки, огурчики, помидорчики, моченые яблоки, моченая брусника. Мы поминали Учителя. Выпили в его память, потом еще раз в его память, потом за здоровье тети Шуры, потом за девушку Женю с прекрасными ушками Джека Свистка, потом за все хорошее. Затем тетя Шура снова всплакнула, а поплакав, принесла из другой комнаты фотографию. Учитель в гробу, а вокруг — Таня, Нина Васильевна, чуть поодаль тетя Шура, а еще дальше незнакомые нам люди.

Учитель лежал с закрытыми глазами, а человека с закрытыми глазами понять невозможно. Этого еще не знает мальчишка, на чьих квелых плечах лежат долгие Танины руки. Почему-то детей ставят ближе всех к покойникам, ими словно отгораживаются от смерти. Он силится понять, промерить («Меряю!» — кричали мы, бултыхаясь в пруду и, задрав руки, набрав воздуху, уходили в мутную глубь, в разверзшуюся под нами бездну, но, испугавшись ее леденящей глубины, с полпути выныривали назад — глаза вспучены, губы раздуло от удушья). Я представил, как его везли сюда, по осенним лесам, по пустым полям, с короткими слезами и с долгим молчанием, и как он сам не понимал, куда едет, и как, наконец, понял — здесь, на последней черте. Мать подталкивает его руками к деду, а он отталкивается от него глазами, как изо всех сил — руками, ногами, глазами — отталкиваются от утопающего.