Лидия Чарская - Истории для девочек

Решили следующее:

1) Меня не выдавать ни под каким видом.

2) Ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду.

3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.

Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.

На ее строгий вопрос – кто принес птицу – мы отвечали дружным молчанием. Новый вопрос – новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:

– Очень хорошо… прекрасно… бесподобно…

Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: «Eh bien, nous verrons» («Ну, что ж, посмотрим»). Хмурые, понуренные, пошли мы завтракать в столовую.

– Что-то будет? Что-то будет? – в тоске шептали более робкие из нас.

– Крошка насплетничает, вот что будет! – сердито крикнула я и вдруг в столовую вошла Люда… но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего – Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала на середине столовой, как наказанная.

– Что с Влассовской? Чем она провинилась? – заволновались институтки.

А Люда все стояла на своем посту, нимало не стесняясь, на глазах всего института.

«Что с нею, – мучительно стонало внутри меня, – за что она может быть наказана – эта маленькая, безобидная девочка?»

Вдруг Люде стало дурно. Она побелела как снег и пошатнулась. Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала. Пугач подхватила ее и, придерживая своими длинными, цепкими руками, повлекла в лазарет. Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала… Моя голова горела от навязчивой мысли: «Что с Людой, что с моей бедной, маленькой галочкой?»

Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце мое ныло и сжималось от неизвестности и еще какого-то предчувствия.

И не напрасно… потому что это предчувствие сбылось…

Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и рассказала нам, что Люда пошла к инспектрисе и созналась в том, что это она принесла ворону в класс. Это было уже свыше моих сил!.. Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И как я могла еще смеяться над нею и презирать это маленькое золотое сердечко!

Мое признание перед m-lle Арно в том, что это я принесла ворону, не заставило себя ждать. Я радовалась, когда мое имя стирали с красной доски, радовалась, когда потребовали снять передник, ведь все это я делала для того, чтобы загладить мою вину перед Людой. С тою же радостью стояла я наказанная за обедом на месте Люды.

– Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, – огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. – Давай!

И прежде чем она могла понять, в чем дело, я схватила лезвие и сильно порезала пальцы. Это было сделано нарочно, чтобы попасть в лазарет. Но Белка ничего не понимала. Только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:

– Нинка Джаваха… ты – героиня!..

Крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда – в общую палату, где находилась Люда.

Она спала, забавно свернувшись калачиком, на одной из кроватей. На ее милом личике были следы слез… Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце при виде незаслуженно обиженной мною подруги.

Я наклонилась к ней.

– Люда… Людочка… сердце мое… радость!

Она открыла сонные глазки… и взглянула на меня, ничего не понимая.

– Это я, Людочка… – робко произнесла я.

– Нина! – вырвалось из ее груди. – Ты пришла…

Мы упали в объятия друг друга… Плача и смеясь, перебивая одна другую, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы, что не можем жить друг без друга… Люда выросла в моих глазах… стала достойной удивления… Я не могла ей не высказать этого.

– Ну вот еще! – засмеялась она. – Тебе все это кажется… ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.

Да, я любила ее… Моя маленькая одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего… И он явился ко мне – не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы… Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением…

Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату уютнее и милее… Я и Люда сидели тихо, молча… Все было пересказано, переговорено между нами… но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных…

В моих ушах еще звучит пронзительный свисток локомотива, шумят колеса поезда – и весь этот шум и грохот покрывают дорогие моему сердцу слова:

– Христос с тобой, деточка!

Эти слова сказала мама, прощаясь со мною на станции.

Бедная, дорогая мама! Как она горько плакала! Ей было так тяжело расставаться со мною!

Брат Вася не верил, что я уезжаю, до тех пор, пока няня и наш кучер Андрей не принесли из кладовой старый чемоданчик покойного папы, а мама стала укладывать в него мое белье, книги и любимую мою куклу Лушу, с которой я никак не решилась расстаться. Тут только, при виде всех этих сборов, горько заплакал Вася.

– Не уезжай, не уезжай, Люда, – просил он меня, обливаясь слезами и пряча на моих коленях свою курчавую головенку.