Виктор Близнец - Звук паутинки

— А видно, что воду спускали, — сказала Нина.

И в самом деле, если присмотреться, заметно: ещё недавно разливалась вода и разливалась очень широко — вот затянуло илом островки, причесало траву, развесило мох на сучках.

«Интересно, — подумал я, — что попалось в Глыпину вершу?»

Взял я жердь и ткнул ею в реку, туда, где пузырилась пена. Ткнул, но шест не шёл — под ним что-то трепыхалось. Пошуровал я жердью, и тут же закипела вода, рыба, как дрова, заворочалась, закишела, бьёт хвостами по воде, плещется. Один карпище так хвостом ударил, что сам на берег вылетел, отдышался немного и снова в воду.

— Вот это рыбины! — удивился я. — Кишмя кишат. Жердину воткнул — и не падает.

— Что делать? Это ж разбой! Может, позвать кого?

— Зачем? Мы сами что-нибудь придумаем… Знаешь, Нина, Глыпа затыкает вершу соломой. А я затычку вытащу, и пускай рыба плывёт в нижние пруды.

— Давай! Только поскорее!

Я полез в реку, а здесь глубоко и ноги утопают в иле. Лёг я головой на воду, нащупал рукой затопленную вершу, ухватил снопик соломы и выдернул его вон. Только выдернул, слышу: зашевелилась… затрепыхалась… косяками пошла между ногами рыбка.

— Вот она, вот! — кричал я и хлопал по воде, подгоняя рыбу. — Табуном плывёт! На свободу.

А жирные карпы лениво тащили за собой волну и медленно плыли по течению. Плавно и важно виляли они хвостами, чешуя на их боках отсвечивала золотом. Не боялась рыба нас, плыла у самого берега. Долго мы провожали по берегу карпов. Но гляди! Опять какая-то преграда! Всё так же кружило воду и взбивало пену. Оказывается, осмотрительный Глыпа поставил ещё одну, контрольную вершу. И здесь я вытащил затычку — охапку прогнившей соломы. Теперь дорога от верхнего до нижнего пруда стала свободной.

— А вершу? — спросила Нина. — Глыпа их снова может поставить. И опять будет ловить карпов.

Гм, верши… Что с ними сделать?

— Нина, — сказал я, — уже наступает вечер. А мы промокли и озябли; видишь, у тебя и «гусиная» кожа на локтях. Давай разведём костёр.

— Это чудесно!

На берегу, в густых зарослях, насобирали мы хворосту, сухих веток. И пока Нина разводила костёр, я вытащил Глыпины верши. Они порядком вымокли на дне, почернели, и теперь от них на сто шагов несло илом и рыбьей чешуёй. Эти тяжёлые сооружения я поставил так: одну вершу подпёр другой, вышло нечто наподобие шалаша, а внизу оставалось место для костра. Когда вспыхнуло пламя, мы увидели грандиозную картину: задымились верши! Тёплый шипучий дым, как змея, полз сквозь плетёные прутья и чёрным столбом поднимался вверх.

— Смотри! — сказала Нина. — Будто чумы [3] Чум — конусообразный шатёр, палатка у сибирских кочевых племён, крытая шкурами, корой. дымят. А мы с тобой эскимосы и едим медвежатину.

Да, съёжился я, и впрямь мы похожи на эскимосов.

То ли огонь добавил темноты, то ли мы не заметили, как быстро сгустились сумерки. И вот уже нас обступила ночь, обступили чёрные кусты, от которых тянуло речной сыростью. А когда огонь отбрасывал темень — лишь на короткое мгновение, — багряный отблеск падал на парус, и тогда нам видно было мачту и дремлющий кораблик, который стоял у берега. Над нами горели звёзды, синие, как искры бенгальских огней.

Я ещё подбросил хворосту в костёр, пламя взметнулось вверх, под самые верши. Долго шипела и ворчала сырая лоза, но вот наконец вспыхнула, красные языки поползли в небо, и верши, как две ракеты, снопами огня осветили весь луг.

Вот это зрелище!

Нина подскочила (а глаза блестят) и давай: «Трам-та-там! Трам-та-там!» И пошла кружить вокруг костра, встряхивает косами, хлопает в ладоши, и я за ней — будто в бубен бью, а пламя трещит, рассыпает на землю искры. Слышите? Гремят тамтамы в джунглях!

И вдруг — ночь…

Упал, развалился костёр, сразу повеяло холодом, обдало пустотой, обожгло осенней грустью.

Между нами стояла ночь; я держал Нину за руку, но не видел её. Мы притихли, словно осиротели без огня. Где-то в небе одиноко, со свистом пролетела ночная птица.

— Осень, — сказала Нина.

— Осень, — сказал я. — Птицы в тёплые края собираются.

— И мне пора.

Я почувствовал, как она легонько пожала мне руку.

…Нина уплывала осенью.

Всё уплывает осенью: листья по воде, тучи, паутина, птицы, школьники, комбайны. Всё куда-то плывёт, прощается. И Нина тоже прощалась.

Как всегда, мы встретились с ней на реке. Она сидела в кораблике, я на камне. По воде проносились тени журавлиных стай.

— Ты в какой класс пойдёшь? — спросила Нина.

— В третий.

— Значит, скоро забудешь меня.

— Э-э, — пожал я плечами, — оставим ненужные разговоры!

— Нет, ты забудешь меня, — тихим, но твёрдым голосом сказала Нина. — У меня много друзей, они выросли, купили мотоциклы, транзисторы, билеты на футбол. И когда я прихожу к ним в гости, они смотрят на меня сонными глазами и не узнают. «Ты кто?» — спрашивают. «Нина», — говорю. «Не знаем такой». — «А помните, говорю, как мы слушали в степи пауково радио?» — «Фу, что за глупости!.. Пауково радио! Иди, девочка, своей дорогой и не морочь нам голову!..».

Кто знает, о ком это рассказывала Нина, но я почему-то сразу представил Глыпу, представил, как он хлопает глазами, слушая свой патефон: он если выпьет, всё время крутит одну и ту же пластинку:

— Не все же такие, — обиженно засопел я. — Адам не забывал. Он часто о тебе говорил.

— Адам… — Нина как-то особенно произнесла это имя. — Адам был ребёнок. Большой ребёнок. У него был свой Бумс, своя Сопуха и свой фонарик. Фонарик он подарил мне, ты его видел.

— Так это подарил Адам? — Только теперь я узнал, где она взяла грибок, который светил в пещере лунным светом.

Я пошарил в кармане, вытащил свои припасы. Забрёл по колено в воду, к её кораблику, и сказал:

— Нина, вот два камушка. Самые лучшие. Один светлый, другой с багрянцем. Они высекают огонь. Когда тебе будет очень страшно, возьми их и высеки огонь, и страх как рукой снимет.

— Чудесные камушки, — поблагодарила Нина и бережно завернула в платочек. — Ну, Лёня, мне пора.

Она села в кораблик, спустила на воду вёсла. Легкий, из сосновой коры, парусник вышел на течение. Вся река была усеяна жёлтыми листьями, от них рябило в глазах: и среди этих жёлтых листьев плыл её тихий кораблик. А над нею неслись паутинки, а ещё выше — журавлиные косяки. Река петляла по долине, терялась за бурым холмом. И кораблик, удаляясь всё дальше и дальше, сливался с горизонтом, превращался в маленькую точку. Теперь мне казалось, что я вижу загрустившую девочку, которая розовела на солнце, словно горящая свеча.

— Нина, проща-ай! — взмахнул я рукой.

«Ща-ай!» — ответило мне эхо.

— Приезжай на будущее лето. Ждать буду. Слышишь?